Николай Плевако - Полнолуние

— Что вы тут каток устроили? Захотели раков половить на дне? — кричали на мальчишек рабочие, махая железными крюками.

Очутиться подо льдом — жутко подумать. На середине реки, в темном проеме полыньи, глубина казалась бездонной, мертвой, и мальчишки, растопырив полы пальтишек, как паруса, подхваченные ветром, скользили на коньках дальше, дальше по реке, в неизведанные места, пропадая за поворотом. А вечером усталые, но переполненные впечатлениями, с заломленными набекрень шапками, гуськом возвращались домой. И, чтобы укрыться от встречного ветра, прижимались к берегу, поближе к камышам.

Хутор издали выглядел погребенным в снегу. Искрился воздух. Дымчатый иней густо покрывал деревья, нежно-розовый на заходе солнца и словно подсиненный в сумерках. Необычно сказочно делалось вокруг.

Озябшие, голодные мальчишки спешили домой, не снимая коньков, прыгая по кочкам, и у каждого было только одно на уме — побыстрей добраться до стола с горбушкой хлеба и дымящимся в тарелке огненным борщом.

По обочине дороги, которая вела к хутору, на оголенной от снега стороне зелено блестела сквозь наледь, сахаристо похрустывала под ногами озимь-падалица. Ветерок к вечеру стихал, и тишина сонно стыла на морозе. Тревоги, волнения отдалялись, теряли значение. Хотелось только дышать колким воздухом, бодро шагать по дороге, сознавая с радостью, что живешь, дышишь, ходишь… День не успевал разгореться, как на-ступали сумерки. Ночь была глухая, длинная, с бесконечными, как вязанье, снами, бормотаньем, вздохами, тюрлюканьем сверчка в русской печи. Пришла глубокая зима, и домашний очаг в эту пору был особенно желанным.

Еще затемно в доме Чопа засветились покрытые махровым инеем окна. Захлопали двери, выпуская клубы пара, как из бани. Тускло, сквозь наледь квадратного оконца забрезжил огонек в летнице, куда бегала из хаты Варвара, наскоро повязанная шерстяным платком, непричесанная, в шубе на нижнюю рубашку и валенках на босу ногу. То с грохочущей вываркой, то с увесистым ведерным чугуном, то с охапкой хвороста она неловко протискивалась в двери летницы, и в предутреннюю, еще густую темень повалил дым, будто из трубы поднялся призрак. Варвара носила в летницу воду, била в сарае уголь. Вода, выплескиваясь из выварки на раскаленные конфорки, брызгала, шипела, словно Варвара над чем-то колдовала возле печки.

И дед Чоп давно уже встал, в исподней рубашке и латаных брюках, шморгая по полу шлепанцами, пошел в кладовую, разыскал оселок и длинный тонкий нож. Нож был с роговой, оклепанной медными гвоздями ручкой и сточенным, похожим на ущербленный месяц лезвием с легким налетом ржавчины. Нож старый, но добротный, как многие вещи в доме. Чоповский дом был сложен из белого кирпича, покрыт красным и серым, в шахматную доску, шифером, с просторной застекленной верандой. Комнаты высокие, светлые, в горнице четыре окна. Только странно в них сочетались полумягкие стулья с простой лавкой, никелированная кровать с громоздкой деревянной кушеткой. Видно, у Варвары к этому не было вкуса.

Чоп присел на низкую табуретку, принялся не спеша, старательно точить нож. Всем в это утро нашлось занятие, и каждый работал молча, преисполненный торжественности, понимая всю важность приготовлений. Лишь когда в катухе, разбуженный возней людей, проснулся боров, захрюкал, жалобно, просяще повизгивая, Чоп сказал вошедшей со двора Варваре, но больше самому себе:

— Чует скотина…

Потом, кряхтя, поднялся:

— Пойду к Сайкину за паяльной лампой.

Роясь в ящике кухонного стола, вся в своих бабьих заботах, Варвара метнула на Чопа досадливый взгляд:

— Все сало керосином провоняет! — И снова убежала в летницу.

«Это верно, — подумал Чоп. — Высмолим соломой».

Он взял мешок и пошел в сарай: в это утро никаких разладов в семье не дозволялось, все делалось согласно, в приподнятом настроении, и каждый старался поддержать это настроение, поддержать дух торжества, царивший в Доме. Этому служили и повешенные Варварой с вечера на окна накрахмаленные занавески, и вымытые, еще влажные по углам полы, застеленные домоткаными полосатыми дорожками, по которым дед ходил в толстых шерстяных носках, оставляя шлепанцы у порога горницы, если у него было дело на чистой половине. Горница выглядела, как молельня, прибранная, наряженная, пропитанная запахом сдобного теста с ванилью. На столе горой лежали пироги, покрытые вышитыми полотенцами. Пеклись с вечера до утра. Сонная Варвара то и дело прокидывалась среди ночи, вынимала их из печи пышащие сдобой, круглые, с вензелями, начиненные черносливом и сыром, и подовые, с мясом и рыбой. Для интереса, желая блеснуть своим уменьем, испекла с пяток куличей, или, по-местному, пасх, похожих на огромные грибы с шапками набекрень. Эти чуть подпаленные шапки с помощью гусиного пера Варвара обмазала взболтанными сырыми яйцами и присыпала крашеным пшеном. Напекла она и пирожков и печенья, представляя, как скажет гостям, усаживая их за стол: «Пекла, кажись, пирожки, а вышли крышки на горшки». Гости подосадуют, повздыхают: «Что ж, будем есть хлеб, если пирогов нет». Но тут Варвара внесет свой коронный, с вензелем, пирог и торжественно поставит посреди стола к удивлению гостей: «Милости прошу к нашему шалашу: я пирогов покрошу, отведать попрошу!» Гости будут есть да нахваливать хозяйку. Варваре этого и надо — славы первой пирожницы в хуторе. Так размышляя, Варвара заполняла противни, сковороды и отправляла в печь, а сама ложилась прикорнуть, но, чуткая, как кормящая мать, просыпалась точно к сроку.

В необъятной русской печи до сих пор пеклись последние караваи на капустных листах — от этого они делались душистее, как уверяла Варвара. По этой части она тоже преуспевала, и летом колхоз поручал ей печь хлебы для полевых станов, начисляя хорошие трудодни.

Когда уже рассвело, пришел Филипп Артемович Сайкин с паяльной лампой, но, узнав, что борова будут смолить соломой, похвалил: «Сало от этого вкусней», поставил лампу на подоконник, а сам закурил, повел негромкую беседу с Чопом, точившим на оселке нож. Во время болезни Сайкин брился два раза в неделю, а то и раз, по субботам, и ходил с колючей рыжей бородой, но к Новому году поправился, приободрился и теперь был начисто выбрит, в белой рубашке, словно бы помолодел, даже подшучивал, кивая на Варвару:

— Скачет баба задом и передом, а дело идет своим чередом.

Чоп кивнул головой, отдавая должное острому словцу соседа, но возразил:

— У моей племянницы все горит в руках.

— Да-а… — растянул Сайкин, хотел было похвалить Елену, но вспомнил о неладах с ней и сердито сказал: — Где черт не сладит, туда бабу пошлет… — Помял, повертел в руках папиросу. — Только вот, сосед, боюсь, что вам своей свинины не отведать.