Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний

И началась какая-то странная игра, в которой Наталья Ивановна охотно держалась отчужденной, малознакомой женщиной, и как только Зи пыталась заговорить ласково, как и подобает сиротке, обогретой в давние времена этой женщиной, Наталья Ивановна поспешно поворачивалась, будто искала за своей спиной привычную жизнь, где нету никакой Зи. Казалось, Наталья Ивановна уже предвидела ее скорый отъезд и понимала, что она, Зи, исполнила замысел и томится в ожидании отъезда, ничем не обязанная более, свободная, независимая женщина, и Наталья Ивановна, пожалуй, боялась получить к милостыне еще какой-то довесок в виде необязательных, обманчиво нежных разговоров и лояльных, но не согревающих улыбок. Уличенная в том, ради чего приехала и что совершила так легко, Зи суетилась, заглядывала в глаза Натальи Ивановны, в стыдящиеся смотреть на нее глаза со слегка ороговевшими веками, восклицала без повода, восторгалась видом поймы, яблоневым оазисом, волшебным каскадом спуска с холма и вдруг простодушно и озадаченно спрашивала, как же контора позволила увести лошадь из государственного хозяйства, а Наталья Ивановна, все так же глядя в сторону и вроде смущаясь, отвечала, что лошадь будет числиться в государственном хозяйстве, а жить здесь, под зеленой горой.

— И целое лето мои хлопчики будут пасти ее! — опять повеселела Наталья Ивановна, словно вспомнила, что гостья уедет, а хлопчики всей уличной оравой появятся здесь.

Они и в самом деле вскоре появились, и каждый загорелый чертик совал осторожно лошади в морду протянутую ладонь с рафинадом, будто давал поцеловать ладонь, и с радостным воплем отдергивал, и голоса создавали подобие ликующей птичьей стаи, затем голоса переместились на выгон, в клеверные угодья, и Зи уже из распахнутого окна смотрела, как отдаляется лошадь, окруженная мальчишечьим войском, и думала о том, как проходят годы и вылетаем мы из детства, а Наталья Ивановна все средь детей, средь других детей, которые ровесники нашим детям.

Может быть, эта невысказанная мысль примирила обеих до той поры, пока не распрощаются, и они терпеливо томились положенный приличием день и не допускали в свои разговоры прошлое, и то одна, то другая сигаретка, отложенная Натальей Ивановной на берег фаянсовой пепельницы, продолжала куриться почти неразличимым в зените лета дымком, одевая в устойчивую и все удлиняющуюся трубочку пепла пятящуюся искорку. И обе то выходили в сад, то возвращались, забытая же сигаретка тлела сама по себе, огонек внедрялся в табачную плоть, дым застаивался в комнате, не преодолевая сопротивления стены воздуха за распахнутым окном. А на траве, в саду, возле густой изгороди из лозы, чьи гнутые, потревоженные рукой, отброшенные в сторону побеги с узкими и серебристыми с испода листьями напоминали стайку рыбьей мелюзги, вдруг сыпанувшей прочь, Зи находила пятна костров, дегтярные следы пала и разгадывала: эти родинки с самой весны притягивали сюда уличное войско, волнуемое переменами жизни.

И не обманулась!

Вечером, как только чернильная тьма сузила пойму, вернулись мальчики с трофеями поля — вязаночками сушняка, бревнышками или черными от долгого лежания под водой обломками дерева, оставшимися от весеннего разлива, и вскоре эксцентричные огни пошли кроить тьму алыми ножницами, высвечивая стреноженную лошадь по ту сторону лозняковой изгороди.

Ломающиеся голоса ребят звучали жутковато, словно голоса купальщиков в холодной реке, а ровная интонация Натальи Ивановны успокаивала всех, напоминая, на каком маленьком острове ночи они теперь, и Зи слушала журчание разговора у костра, лежа в комнате с распахнутыми окнами, и думала о Наталье Ивановне, обретающей каждое лето новых друзей и живущей по мудрым законам, которые запрещают уединиться, замкнуться и стать в поздние годы диспетчером собственной утробы.

Стекла, как странные экраны, глядящие в ночь, принимали пляску золотых огней, горелая трава пахла пряным ароматом осенних дымов, ароматом той поры, когда сжигают картофельную ботву, и ложечка в стакане на столе вдруг словно бы накалялась, а недопитый чай играл в темноте янтарем, — словом, текла одна из тех дивных ночей, когда хочется спать и хочется просыпаться, деля ночь на сладкие промежутки, на несколько упоительных ночей и не позволяя жизни так быстро проноситься.

Внезапно на Зи накатило давнишнее, уже однажды испытанное чувство, так памятное с детства, с той ночи, когда она лежала под тонким казенным одеялом, укрывшись поверх еще и суконным пальтецом с твердым воротом, более весомым, чем пола пальтеца, и когда в ней тихонько зазвучала то ли благодарная жизни душа, то ли какое-то будущее время запело в ней так щемяще, первым слогом ее имени, загадочной нотой: «Зи! Зи-зи… Зи!» И вот теперь снова зазвучала, как зуммер, загадочная нота, и даже чувство повторилось, то же самое чувство предвкушения перемен, поэтических событий, прославляемое восторженной нотой души: «Зи!.. Зи-зи… Зи!»

Она подхватилась и села в постели, прислушиваясь. По медицинским книгам, по опыту своему, по жалобам больных, по фразам из уст врачей она знала, что так называемые испытанные ранее ощущения — обман нервной системы, свидетельство ее неблагополучия. Но кто из психологов поручится, что изучил человека, его душу, его мозг? А подсознание? Ведь если какая-то нервная клеточка сохранила давешнее ощущение, не потеряла его в хаосе впечатлений, полученных за десятилетия жизни, то была в том ощущении большая ценность для души, и душа напомнила об этом теперь, когда легче разобраться в нем, и, быть может, соприкоснуться с истиной. Зи, зи-зи, зи… Сигнал давних лет, песенка юной души!

Она сидела спиной к стеклам, оживляемым отблеском костра, спиной к чужому детству, так празднично отмечаемому нестареющей Натальей Ивановной, и точно вновь, как в те незрелые годы, вопрошала несмело, но настойчиво у какого-то главного распорядителя людских судеб, почему же она сирота. Господи, каким злом жизни было ее сиротство! И почему в самое трудное время, когда особенно целительным было бы для нее слово матери, она подрастала в детском доме, где было чем накрыться и что поесть, но где не раз ночами она ощущала, как глаза наполняются едкой влагой? Как не понимала она в те ночи, отчего же не найдутся родители, как хотела их ласковых прикосновений, как искала кого-нибудь, кто заменил бы родных и к кому можно было бы приезжать из медицинского училища, уже не слывя круглой сиротой! Это потом, позже, поступив в медицинское училище, она мечтала о каникулах в кругу людей, ставших ей родными. А в детском доме ее душа точно улетала ночами куда-то в ночные пространства, на былые поля войны, искала и звала — никто в целом мире не откликнулся. И она, греясь под суконным пальтецом, воображала родственные отношения: будто заменила Наталья Ивановна ей мать и скоро заберет в свой дом, лишь убедится, что дочек ждать бесполезно. И эта надежда помогала жить девочке, у которой коса уже превратилась из тощенькой, жалкой в толстую, красивую, точно вылепленную из воска, и стойкая надежда звучала в ней по ночам, суля и другие перемены: «Зи! Зи-зи… Зи!» Но позже, когда сидела уже на скамье медицинского училища, пришло вдруг необычайно трезвое понимание своего сиротства, когда так ясно, что никто тебя не выручит из сиротства и что лишь своя семья, любимый человек и любимые дети спасут от одиночества. И однажды в парке, где всегда процветала любовь, где каждому была дарована высшая благодать — на мгновение или на сто лет вперед, к ней вальяжной походкой подошел самоуверенный малый, явный посланец бога, и признался вроде между прочим: «А я все ищу вас, ищу… Вот вы где!» Через неделю они уехали в областной центр, забыв попрощаться с Натальей Ивановной, их было уже двое — она и он. Она крепко держалась за миниатюрный голубой якорек на ею ладони. Их ждали города: Гомель, Париж, затем опять Жучица. Она крепко держалась за голубой якорек! Судьба словно заранее пометила руку суженого, чтобы он уже не затерялся в мире. Этой рукой он устраивал на стене пресловутый театр теней, до слез потешая дочку. И когда однажды дочка совсем логично спросила у нее, где же ее бабушка, она стала прикидывать: допустим, была бы Натальи Ивановна вместо бабушки, но ведь бабушка она не родная, и настоящей ее любви к чужому дитяти быть не может. Обиднее всего, чтобы еще и дочь страдала сиротством своей матери. Уж лучше жестокая боль или какая-нибудь поэтическая легенда, чем приемная бабушка. Мы не одни, с нами голубой якорек! Но всему свой срок, и как ни держит якорек дома, а приходит срок платить за что-то давнее и мизерное с нынешней точки зрения, и едешь платить, а на самом деле затевать торжественные поминки по прошлому, и настигает тебя странная, давно спетая, спрятанная в архивах души, примитивная, прелестная, потрясающая песенка былой надежды.