Михаил Жестев - Татьяна Тарханова

— Продолжаем передачу писем родных и знакомых. Василий Игнатьевич Тарханов. Вам пишет ваша дочь Татьяна Тарханова. Она сейчас живет в городе Глинске, ее адрес...

В первое мгновение Татьяна от радости даже бросилась к репродуктору. Вот оно, письмо! И сейчас, наверное, ее слышит отец! Но, увидев перед собой растерянное лицо Игната и смущенную Лизавету, она поняла, что совершила страшную ошибку.

Схватив ватник, она выбежала из бункера. Во дворе у штабеля ее нагнал Игнат.

— Кто тебе сказал?

— Слышала, как вы говорили. Перед самой войной.

— Понятно! Так вот что, Танюшка. Пока Василия нет, я тебе отец, а Лизавета мать. Ясно? А найдется отец, перейдем в другую должность — деда и бабы.

— Где отец? Почему он не с вами?

— Не знаю.

— Он бросил меня?

— Ничего он о тебе не знает. И мы о нем тоже ничего не знаем...

Зимняя ночь. Без огней, глухая в своем кажущемся безлюдье и, пока небо в тучах, сулящая спокойный сон, без воздушных тревог и бомбежек. Пользуясь нелетной для фашистских «юнкерсов» погодой, через город к фронту бесконечной вереницей тянутся колонны машин, формируются за каменной стеной комбината воинские эшелоны. Как хороша облачная темная зимняя ночь! Пройдут годы, закончится война, и люди вновь будут восторгаться лунными ночами и звездным небом. А пока пусть их не будет над Глинском совсем. Именно в такую ночь Игнат мог спокойно оставить свой объект и на пустынном берегу Мсты, сидя на заснеженном валуне, рассказать Татьяне и об отце, и о матери, и о том, как он, дед, оказался ее отцом.

Они вернулись в бункер, когда все уже спали. Татьяна сняла ватник, широкие длинные ватные штаны и легла на топчан рядом с Лизаветой. Раньше она не раз думала о том, что вот около нее лежит чужая женщина, которая только по какой-то странной и непонятной ошибке стала ее матерью. После той ночи в канун войны Татьяна очень просто объяснила свои раздоры с Лизаветой. Какая она мать! С родной дочерью иначе бы разговаривала, да и не смотрела бы на нее придирчивыми, злыми глазами. Татьяне казалось, что ее, сироту, мачеха обижает и что это так — подтверждали книги, которые она читала, хотя бы та же «Золушка», уж не говоря о других бесчисленных сказках, где мачехи всегда злы. Думать так было удобно. Виноватой всегда казалась Лизавета, и при случае можно было даже всплакнуть, вспоминая при этом самые жалостливые слова из самых трогательных рассказов о судьбе сироток. И вот сейчас, когда Татьяна уже знала, как Лизавета стала ее матерью, привычное неприязненное чувство к ней исчезло: как будто ничто не изменилось, а мысли Татьяны приняли совершенно неожиданный оборот, и то, что прежде возмущало, теперь вызывало раскаяние. Ведь Лизавета действительно была ей матерью. А разве нет? Она совсем не обязана была заботиться о ней. И ночи недосыпала, и чуть свет вставала. Ради кого? И, охваченная одним желанием искупить свою вину, Татьяна прижалась к Лизавете, обняла ее и, целуя, тихо сказала:

— Прости меня, мама. Я тебя очень люблю.

И почувствовала, что щека Лизаветы мокрая от слез.

Рядом на столике, словно метроном по радио, тикали размеренно и успокаивающе большие серебряные часы деда Игната. Ночь была тиха и не сулила тревог.

Татьяне уже не надо было скрывать свое сокровенное желание найти отца. Но слышал ли он радио? Вместе с Игнатом она высчитывала, сколько может идти письмо из самого отдаленного уголка страны. Выходило месяц, не больше, даже если учесть, что в войну письма ходят дольше. Ну, а вдруг отец ничего не знает, не слышал радио? Она спросила Игната:

— Когда ты воевал, было на фронте радио?

— Тогда про радио кое-что хоть и слыхали, а какое оно — и в глаза не видели.

— А сейчас есть?

— На передовой вряд ли. Ну, а на командном пункте обязательно.

Письма от отца все не было...

Еще зимой было решено, что комбинат создаст свое подсобное хозяйство, и заведующей этим хозяйством была назначена Лизавета.

— Жаль, меня не спросили. Как это можно завзятой огороднице доверить такое дело?

Игнат подтрунивал над Лизаветой, а в душе гордился. В трудную пору войны не скулит, не хнычет, не хуже других работает на производстве. Вот тебе и огородница! Не понимал бабу. А сейчас он хитрил, притворялся, что его не спросили, прежде чем назначить ее заведующей подсобным хозяйством. С ним говорили. Понимал — нелегко будет Лизавете, понимал — и ему трудно будет. Но знал: ежели Лизавета возьмется за дело — заставит землю родить. Будет комбинат обеспечен и картошкой и капустой.

Вскоре на завод пришел наряд на семенную картошку. Надо было съездить на базисный склад фронта, узнать, что за картошка, как ее оттуда вывезти. Все это было поручено сделать Игнату. И ранним утром он выехал на одну из ближайших к Глинску станций.

Склад фронта находился в одном из бывших совхозов, и с контрольно-пропускного пункта Игната направили на край поселка к картофелехранилищам.

— Там, во втором слева, их картофельная канцелярия, — сказал бородатый солдат.

Тарханов без особого труда разыскал картофельную канцелярию. В небольшой, оклеенной газетами комнатке сидел за столом не кто иной, как земляк Игната, бывший агроном Семен Петрович Чухарев. Чухарева нетрудно было узнать, но вид у него был такой изнуренный и болезненный, что Тарханов невольно спросил:

— Ты, Семен Петрович, здоров ли?

Чухарев не ответил. Он молча взял у Тарханова наряд и повел его из пристройки в дальнее картофелехранилище. Игнат осмотрел семенной картофель и договорился, как лучше весной перебросить его в Глинск. Они возвращались по тропке, ведущей к станции. Чухарев шел впереди, поскрипывая хромовыми сапогами и позвякивая связкой ключей. Неожиданно он остановился и сказал Игнату:

— Вспоминал я недавно твоего Василия.

— С чего это?

— Слыхал, как по радио дочка разыскивает его. Ну как, отозвался?

— Пока никаких вестей нет.

— Дурак он, что ли. Сидит небось в своей ссылке, и нет ему ни бомбежек, ни артогня, ни переднего края. Эх, зря мы эту войну затеяли.

— Не мы ее затеяли, нам ее навязали.

— Все одно — война. Сколько людей сгубили.

— Твоя передовая — картофелехранилище. Что тебе? — зло сказал Игнат.

— А ныне всюду передний край. Меня вот сегодня утром чуть не убило. Ехал с фронта — под артогонь попал.

— Так бы сразу и говорил, — усмехнулся Тарханов. — Спужался, вот и идет от тебя дух нехороший.

— А может, он идет не только от меня? Вот мы с тобой про Василия твоего говорим. Ведь не знаешь, где он? А вдруг он не в ссылке?

— Не в ссылке да жив — так воюет.

— Только где воюет?

— Фронтов много.

— Да еще у каждого фронта две стороны. Одна наша, другая немецкая.