Михаил Жестев - Татьяна Тарханова

— И в партизанах воюют.

— И в полицаях ходят.

Игнат схватил Чухарева за грудь.

— Говори начистоту, что знаешь про Василия?

— Ничего я не знаю про него. — Чухарев отвел руку Игната и спокойно продолжал: — Ты мне про дух, и я тебе про дух.

— Так какое же у тебя право о сыне моем так говорить? Да за такие слова я знаешь что с тобой сделаю?

— Брось, Тарханов, я тебе добра хочу.

— Добра? — крикнул Игнат. — Твое добро хуже дерьма! Да ежели мой Васька где-то там у немцев, в полицаях, я его своими руками прикончу.

— Твой сын — твое дело. А я тебе, как человек вхожий в штабы, хочу совет дать. Отрезанный ломоть Василий. Пропал без вести — и точка. А ты ищешь. Чего ищешь? Свою погибель. Да знаешь, что с тобой и со всем твоим семейством сделают, ежели окажется, что твой Василий — полицай?

— Никогда Тарханова сын не будет предателем.

— А ты знаешь, кто такие полицаи? В колхоз гнали — к немцам загнали. И воюют они за свою землю.

— Какую землю? — ожесточенно выкрикнул Игнат.

— Мужицкую.

— Да ежели немец нас одолеет, не видать нам жизни. Дурачье только этого не понимает. А сволочь знать не хочет. Рассчитывает — может, за подлость что-нибудь перепадет. Нет, не мужики эти люди, а сволочи.

— А из кого же немцы себе помощников вербуют?

— Из таких, как ты! — бросил ему в лицо Игнат и, круто повернувшись, пошел к станции.

Он вернулся в Глинск в самом мрачном настроении. Прилег на топчан и, накрывшись с головой одеялом, лежал с открытыми глазами, все думая о Василии. Где он? Почему не отвечает? А вдруг Чухарев прав? Нет, не может Тарханов на такое пойти. А если приневолили? Попал в плен, поставили в строй, дали ружье — попробуй откажись. Нет, лучше смерть. И все равно он будет искать Василия. А теперь особенно. Чем жить и не знать ничего, пусть уж сразу конец. Он сбросил с себя одеяло, поднялся и решительно сказал Лизавете, которая сидела рядом и чинила его ватник:

— Я воевать пойду!

— В твои-то годы?

— Была бы сила.

— Да ну тебя, — отмахнулась Лизавета. — На комбинате воюешь, а там обузой будешь.

— Оно конечно, какой я вояка...

И снова думал о сыне. Почти бредовый сквозь сон слышался ему спор с Чухаревым. И рядом кто-то плакал. Но кто именно, он не знал. Василий, Лизавета, а может быть, Танюшка? Господи, ведь позор отца падет на нее. Он проснулся. У койки сидела Татьяна. Да, это она плакала. Игнат ничего не спросил, он сразу все понял.

— Дай письмо!

Но письмо было не от сына. Игнат не сразу вспомнил, кто же такой Крутоярский. А письмо Татьяне так и начиналось: «Пишет тебе Крутоярский. Хотя тебя назвали дочерью, но я знаю, что ты ищешь своего мужа Василия Тарханова. И сообщаю все, что знаю о нем. Видел его, когда жил в Хибинах. Работал я тогда санитаром при «скорой помощи». И вот однажды вызвали нашу карету в поселок, и там я видел Василия. Лежал он в бараке на полу, крепко пораненный. Его порезали урки. Он меня узнал и сказал: ежели придется встретиться с отцом и женой, передай привет. Что с ним дальше стало — не знаю: помер ли или выжил — все от бога. Только вы его ищете как Тарханова, а он был не Тарханов, а Концевой. Это я сам по документам видел, когда сдавал его в больницу».

Игнат обнял внучку.

— Не плачь, Танюша, бог даст, все будет хорошо.

Письмо успокоило Игната. Урки напали на Василия — значит, не сжился с ними, не потерял совесть! Теперь понятно, почему он не мог его найти. Искал Тарханова, а не Концевого. Но почему Василий переменил фамилию?

— Скажи, мы его найдем? — спросила Татьяна.

— Обязательно.

Они вдвоем начали поиски. Запросили хибинскую больницу, объявили розыск через адресное бюро. Концевых оказалось слишком много, и поиски снова зашли в тупик. Война все перепутала, перемешала, и в этой путанице, когда десятки миллионов людей были сдвинуты со своих насиженных мест, когда линия фронта пересекала всю страну, найти человека было очень трудно. Он мог быть на переднем крае и в партизанском тылу, он мог быть по-прежнему в ссылке или уже лежал в братской могиле где-нибудь на обочине Волоколамского шоссе. Это было время неисполнимых желаний. И тем неугасимее они были.

Война есть война. Но и в ней были светлые годы. Нет, не первый ее год. Тогда все покрывала горечь отступления. Но вот почувствовали — не так враг силен, как кажется. Научились побеждать. Пошел 1943 год. Он был светлый, как утро. Еще враг занимал огромные пространства нашей Родины, но его одетые в броню дивизии уже потерпели сокрушительное поражение под Сталинградом, потом их перемололи под Курском. С каждым днем все выше и выше поднималось для нас солнце Победы. И хоть война длилась еще почти два года, откуда-то издалека ветер времени уже доносил запахи мирной поры. В начале сорок четвертого года, после того как немцы потерпели очередное поражение, на этот раз под Ленинградом, Глинск из города, близкого к фронту, стал городом глубокого тыла. Мертвящие блики маскировочного синего света сменились яркими, золотыми электрическими огнями.

Комбинат перестал быть жильем для людей. Они вернулись в свои дома. В цехах устанавливали оборудование для производства огнеупора. От войны в Глинске осталось одно: госпитали. Но и в них тоже было много мирного. Сюда не привозили раненых прямо из медсанбата. Тут не было уже битв между жизнью и смертью. Отсюда, из госпиталей-санаториев, где раненые восстанавливали свои силы, они снова уходили на войну. И это главным образом напоминало о ней.

В первые годы войны многие школы были вытеснены госпиталями. Теперь госпитали уступали свое место школам. Там, где недавно были слышны стоны раненых и умирающих, звенел детский смех, вместо коек стояли парты, и в бывшей операционной, где ампутировали ноги и руки, вновь водворился кабинет химии или физики.

Школа-семилетка в Раздолье не была занята под госпиталь. Она не работала лишь несколько зимних месяцев первого года войны. И теперь Татьяна Тарханова закончила ее. Впереди была десятилетка. Война представлялась Татьяне полой водой, еще недавно готовой хлынуть на Глинск, а теперь отступившей от его берегов и далекой-далекой. Она с радостью передвигала на карте красную ленточку все ближе к немецкой земле. Как и все ее сверстники, она еще жила войной, но в ее грезах войне уже не было места. В жизнь готовилось войти новое поколение, которое мечтало уже не о морской службе и не о танковых атаках, а об изобретении новых машин, открытиях, дающих человеку долголетие, о поисках чего-то необыкновенно красивого и вдохновенного — многим хотелось быть артистами, певцами, музыкантами. Сверстники Татьяны, да и она сама, не думали стать плотниками и каменщиками, штукатурами и кровельщиками. Как будто война не спалила ни одного дома, как будто совсем не надо было восстанавливать и строить заново сотни городов и тысячи сел. Как небо после черных грозовых туч кажется лазурным, так и жизнь впереди представлялась такой легкой и светлой, совсем не обремененной тяжелым физическим трудом. Всех тянуло только к умственному труду, к труду, полному раздумий, открытий и волнений, к труду чистому, без навоза и машинного масла. То, что война потребует после себя столько же пота, сколько она взяла крови, — об этом за школьными партами думали мало. И, пожалуй, в этом была вина не ребят, а старшего поколения — людей, которые приняли на свои плечи все тяготы войны. Они хотели, чтобы у их детей была счастливая жизнь. Это была та цена, которую они принимали как оплату за собственные невзгоды, и тем самым взвалили на себя новое бремя.