Юрий Збанацкий - Красная роса

Вскоре мне выпал случай показать себя. И не кому другому, как самому самодержцу российскому, за что и выставили мою маму с работы. Пан директор очень ей сочувствовал, даже сожаление выражал, но не принимал во внимание слезы, не проявил христианского милосердия — с честью выполнил свой долг перед троном.

Павлусь не отказался от своего ученика. Наоборот, с еще большей доверчивостью и заботой занимался мной, учил и радовался моим успехам.

Шли годы, мир корчился от ужасов империалистической войны, на фронт выступали все новые и новые контингенты солдат, а с фронта приходили страшные похоронки.

Мы были уже юношами. Менее заметными стали мои оспины, я носил голову высоко. Природа одарила меня крепкой фигурой, наделила завидной силой и твердыми кулаками, так что уж теперь редко кто решался бросить в мой адрес обидное слово. Но главное было не в этом. Благодаря стараниям Павлуся я знал не меньше, чем выпускники гимназии, и поэтому мог спокойно, уверенно и разумно смотреть на мир. Я узнал себе цену.

Павлусь познакомил меня с людьми, которые открыли мне широкие и неведомые горизонты. Тайком я перечитывал книжки и брошюры, которые с каждым днем обогащали сознание и формировали мою личность, приобщали к делу великой борьбы за человеческое счастье. Я гордился тем, что меня, простого рабочего, приняли в коллектив, назвали большевиком.

Однажды познакомил меня Павлусь с прекрасной семьей: мать — Софья Гавриловна и дочь — Вера, Верочка, Виринея…

Вера, Верочка, Виринея в моей жизни стала той единственной, которой я мог посвятить всю жизнь. С первого взгляда я, семнадцатилетний, был очарован ею навсегда. С первого разговора, недоверчивый и настороженный, я почувствовал в ней человека, который увидел и стал уважать во мне человека.

До этого времени я не смел даже приблизиться к девичьей компании. И не только потому, что считал себя уродливым, а просто из чувства обычного человеческого достоинства, считая, что не стоит унижаться перед людьми, способными в первую очередь увидеть в тебе недостатки, не обращая внимания на твои достоинства. А я успел заметить, что у каждой из девушек, с которыми мне в силу обстоятельств приходилось более или менее сближаться, появлялся испуг в глазах, который потом переходил или в сочувствие, или в жалость.

Жизнь приучила меня гордо проходить мимо каждой девушки, не останавливая на ней взгляда. Из литературы я знал: влюбляются в красавцев, влюбляются, невзирая на то что они внутренне пусты. Гордые, могучие внутренней красотой и чистые сердцем люди должны быть как Артур — Овод или Рахметов, такими являются революционеры. Я в то время был уже близок к партийным товарищам, готовился стать большевиком, в душе считал себя таким уже давно, и не мне было влюбляться в девочек, а тем более обращать внимание на то, как у них расширяются от испуга глаза при одном взгляде на мое лицо.

Верочка была исключением. Во время первого знакомства с этой семьей я почти не заметил матери — промелькнула перед взором какая-то важная пани и сразу растворилась в том свете, который исходил от ее юной дочери. Ни удивления, ни испуга в глазах, на лице не дрогнул ни один мускул. Верочка с радостью, как давняя знакомая, протянула навстречу мне изящные ручки, согрела такими лучами, что сразу размягчила мою окаменевшую душу, я нисколечко не смутился, как это случалось раньше, сердце мое не насторожилось, а, наоборот, весь я раскрылся навстречу девушке, как старому знакомому, самому родному, самому дорогому человеку.

— А я вас таким и представляла, — просто и искренне, глубоким грудным голосом сказала девушка. — Мне о вас столько хорошего рассказал Павел.

Она имела в виду моего друга.

Павлусь сразу же заговорил с матерью, а я остался с глазу на глаз с Верочкой. Она усадила меня в удобное плетенное из лозы кресло, так мило встревожилась, когда оно жалобно заскрипело под моей тяжестью, так искренне вскрикнула:

— Да вы — богатырь!

Пришлось пересесть на тахту, а Верочка легко опустилась в кресло.

— Павел рассказывал, вы любите литературу?

— В прекрасное должен быть влюблен каждый человек. Я лично больше всего люблю литературу.

— Благородная и достойная уважения любовь! — воскликнула Верочка. — Я так вас понимаю. А кто из поэтов ближе вашему сердцу?

— Пушкин, безусловно. Шевченко.

И завязался у нас разговор. И так мне было легко, так непринужденно чувствовал я себя в обществе этой девушки, видимо, нашей с Павлусем ровесницы, что я забыл о всех житейских невзгодах, о своей воображаемой неполноценности.

Только на миг ожила во мне тревога, даже заподозрил: не играет ли со мной эта девчонка? Верочка меня спросила:

— А кого вы больше всего цените из американцев?

— Джека Лондона, конечно. Его герои — мой идеал. Вот на кого быть бы похожим.

— А Уитмен?

— Поэзию Уитмена я читал, но она меня не увлекла.

Услышав мой ответ, Верочка нахмурилась.

— Жаль, что не почувствовали «Листьев травы».

— Эти стихи не читал. Но обязательно прочту, — поспешил я успокоить девушку, пристыженный собственной промашкой.

— А Лонгфелло?

Вот тут-то я и опустил глаза, вот тут-то и встрепенулось тревогой мое сердце. Так вот как она тонко рассекретила свою игру кошки с мышкой, как умело выпустила острые коготки. Но я не смутился. Решил не защищаться, а, наоборот, наступать.

— Почему же его не любить? Особенно «Песнь о Гайавате». Может быть, слышали, меня прозвали гимназисты Гайаватой? Но мне оттого ни холодно ни жарко.

Я смело смотрел в ее глаза. Прочитал в них и гнев, и осуждение, и радость.

— Вы — молодец. Только тупые обыватели ищут повод для того, чтобы посмеяться над человеком. Умные люди в каждом себе подобном видят хорошее, и ведь каждый человек — неповторим. И чем человек отличнее от других и внешностью, и внутренне, тем лучше…

Верочка заговорила про Артура — Овода. Она выражала мои мысли и даже говорила моими словами. Я слушал ее с благоговением. Но не дослушал. Появился в комнате Павлусь и сказал, что меня ждет Софья Гавриловна.

Софья Гавриловна, как определил я, присмотревшись, более походила на старшую сестру, чем на мать Верочки. Молодо светились на слегка увядшем уже и бледном лице умные серые глаза, они, собственно, и придавали молодость этой женщине.

— Дорогой юный друг, — несколько торжественно обратилась ко мне Софья Гавриловна. — Я уполномочена передать вам радостную не только для вас, но и для ваших близких друзей весть — решение низовой организации о вашем приеме в ряды нашей партии высшими инстанциями одобрено, и поэтому от всего сердца поздравляю вас с высоким званием коммуниста…

Твердо, по-мужски она жала мою руку, а глаза ее пылали таким огнем, я же от счастливой неожиданности и радости бессилен был выдавить из себя хотя бы слово.