Георгий Марягин - Озаренные

Огромные, как плакаты, листы заявок на материал закрывали весь стол. Барвинский просматривал перечень материалов: цемент, сталь, рубероид, листовая медь, фланцы, патрубки, винты, болты... Размеры. Штуки. Килограммы. Тонны. Пачки... Он хорошо знал: заявки составили по прошлогодним. Но нужно было просмотреть все это нудное перечисление материалов и изделий: упусти что-нибудь, и снова затяжка ремонта, простои...

— А, черт с ними! — Барвинский, рывком перевернув листы, стал подписывать ведомости. «Все равно в тресте механически сократят. Так из года в год тратишь время на всякую ерунду...»

Взгляд задел листок календаря — двадцатое июля... «Через месяц будет двадцать лет как получил диплом. Треть жизни прошла. Изо дня в день одно и то же, — заявки, ведомости, наряды на ремонты, ползание по лавам».

Он встал из-за стола, подошел к окну. Зеленые островки поселков среди рыжего плоскогорья выгоревшей степи. Знакомый пейзаж. Сколько раз он смотрел на него...

Барвинский прикинул в уме: двадцать помножить на триста шестьдесят — семь тысяч двести! От этой цифры стало тоскливо. Он снова сел за стол, вынул чертежи, присланные из треста. Так всегда, чтоб уйти от надоедливых мыслей, переключался на другое, «нырял» в работу. Но просмотр чертежей не успокоил. Барвинский еще больше раздражался, проверяя узел за узлом. «Модернизированная породопогрузочная машина... Что же тут модернизировано?» Заговорила ревность конструктора: «Рычаги переделали, а ковш прежний — будет рассыпать мелкую породу. Придется за машиной идти уборщикам с лопатами».

Странные бывают совпадения в технике. Когда-то и он продумывал такую машину. Он порылся в столе, вытащил папку с эскизами. «Ну да, такой же транспортер, такой же ковш! Все после других спохватываешься... Вот эти бумаги помешали довести до конца», — с ненавистью взглянул он на ведомости.

Барвинский достал еще несколько эскизов из папки. Простые, похожие на стакан, фигуры, с буфером, как у железнодорожных вагонов. Механическая крепь...

Новая техника когда-то толкнула его на поиски. До войны на «Профинтерне» испытывали врубовую машину с двумя барами. «А ведь комбайн Заярного на других шахтах нельзя будет эксплуатировать без механической крепи... Может, показать ему эти эскизы? Кажется, настоящий горняк. Не из тех пижонов, что спроектируют какую-нибудь мясорубку на гусеничном ходу и кричат на всех конференциях:«Идеальная машина для разработки углей!»

Припомнился разговор с Кореневым: упрек парторга в оторванности от людей снова прозвучал обидно. «Завертелся. Все делаешь на ходу, наспех. Да я ли один? Недаром главных механиков шахт называют пожарными механиками. Не только свободного дня — свободного часа не выберешь. Вся жизнь от наряда до наряда». Барвинский сгреб эскизы, расчеты, швырнул в папку. «Отдохнуть как следует нельзя. Скоро осень. Опять подготовка к зиме. Отпуск дадут в октябре. Какой это отпуск! В прошлом году отпустили в ноябре».

Стало еще больше не по себе, он поднялся из-за стола.

В кабинет вошел заведующий ремонтными мастерскими Канчужный — мясистый с самодовольно-нагловатым лицом.

Глядя на него, Барвинский вспомнил, как однажды Канчужный пришел к нему на именины и, не давая говорить другим, рассказывал про своего отца, который был управляющим рудниками, первым советским «красным директором». «Настоящий кадровый пролетарий»...

— Автоген нужно везти на ремонтный завод, — сказал Канчужный.

— Что же, везите, — безразлично ответил Барвинский. Он увидел, как мимо окон прошли Заярный и Звенигора.

Снова подумалось о механическом креплении.

В «нарядной» вывесили огромное объявление: «В воскресенье в шесть утра от клуба отправится автоколонна к Безымянной косе. Все свободные от работы — на прогулку!»

Ранним воскресным утром у клуба было людно и парадно, как на первомайском митинге.

Алексей пришел к клубу незадолго до отправления колонны. Варя уже стояла у головной машины, беседуя с Шарудой и его женой. В светло-зеленом платье, в новеньких туфлях на низком каблуке, с небрежно накинутым на плечи газовым шарфиком, она казалась вышедшей из сказки.

— Садитесь к нам, Алексей Прокофьевич, — окликнул Алексея Шаруда, — вся машина свободная... Да скорей, а то уже по копям скомандовали, я к шоферу сяду, а вы с Варварой Андреевной рядом...

Едва успели разместиться — раздался сигнал отправления. Председатель шахткома на мотоцикле повел колонну. Пыль клубилась за глубокинцами. Песенное эхо будило лазоревые, прогретые солнцем просторы. Люди хмелели от быстрой езды, солнца, ласкового ветерка.

К восьми утра были возле совхоза на Безымянной. Там кипели самовары, вились дымки над вмазанными в обрыв котлами. Буфеты ломились от снеди. В абрикосовом саду разбили палатки, расставили топчаны. Отдыхай, загорай, веселись!

Цветистый, громкоголосый хоровод закружился на берегу, в саду. Там выступают кружковцы, здесь собрались пожилые, поют под баян...

У самого обрыва густо окружили кого-то, почти не стихает раскатистый смех. Варя и Алексей подошли к столпившимся вокруг рассказчика.

— Знаешь, кто это? — спросила Варя. — Наш знаменитый юморист «Порядок» — крепильщик Щербаков.

Алексей сразу узнал в рассказчике того шахтера, что сочинял в «нарядной» историю про лягушку, заводившую часы. Одетый в модный светло-серый костюм, «Порядок» стоял на краю обрыва, словно на краю рампы.

— Работал я тогда, ребятки, на Веровском руднике, — услышали опоздавшие к началу его рассказа Алексей с Варей. — Проходили ствол. Работа злючая. Весь день под дождем — в стволе. Ну, и зайдешь иногда после смены погреться в палатку. Порядок. Только один раз не подсчитал я баночек. Перебор получился. Наверно, потому, что «контролер» из дому уехал — моя молодица у стариков в Калитве гостила. Проснулся я утром, а на дворе уже полный день. На часы зыркнул, и весь опохмелок как рукой сняло. Порядок. Моя смена уже полтора часа в забое. Что начальству говорить, как оправдываться? В поликлинику и показываться нельзя — по портрету видно, какая у меня слабость. И решился я на притворство. Выскочил на двор в одном исподнем, заорал свиным голосом: «Ратуйте, горим!» Набрал ведро воды и хлещу по стенам, по окнам. Мотаюсь таким чином от колодца к дому. Соседка выбежала и обмерла, пустилась по улице: «Вызывайте скорую помощь. Степан тронулся!» А я с ведром усердствую — прямо во вкус вошел, пожар гашу. Слышу мотор зафырчал. Карета скорой помощи! Порядок! Пустился я наутек, через огород. Гарбузы подвели. Запутался в их плетях, как конь в путах. Поймали гицели. Ну, думаю, порядок, нужно спектакль разыгрывать дальше. Приводят меня к врачу в кабинет, сидит старичок наш, Нил Нилыч. Я снимаю калошу с ноги, бац ему на стол: «Здорово, Настасья Матвеевна. Наливай чарочку. Угощай свата». Он из кресла выскочил и стоит на стороже, словами успокаивает, а приблизиться не решается. А я ему все сую галошу и требую свое: «Налей, сваха, чарочку». Сволокли меня в отдельную камеру. Комната приличная — отдыхать можно. Только скучища, был бы сосед — лежи поправляйся. Только и развлечения, что утром врач придет. Признали у меня воображение нервное, по-медицинскому — галлюцинация. Я уж и разыгрывать перестал. Всю правду Нил Нилычу рассказал. А чем больше я о себе по правильности говорю, тем больше ко мне подозрения. Жена стала на меня тоску нагонять — придет проведать и все плачет, сторонится меня. Нагулялся я по комиссиям от района до области. Выписали меня из больницы через полтора месяца только. И началась другая канитель — не допускают к ответственной работе в стволе... Дошло до того, что с Веровского рудника пришлось уехать...