Алексей Ельянов - Просто жизнь

Даниил Андреевич замолчал и отвернулся от берега, на котором ему и тысячам других людей судьба уготовила столько роковых минут и тяжких испытаний.

По существу, вся история человеческая — это история войн, — сказал профессор. — За пять с половиной тысячелетий их было примерно четырнадцать с половиной тысяч. За обладание золотом, землями, властью и просто в распрях полегло самых сильных представителей рода людского миллиарда четыре. С чудовищной щедростью человечество платило за безумие отдельных личностей, за их бредовые желания… Боже мой, вот уж действительно парадоксы истории — только за одну, самую, казалось бы, благую идею христианского мира, идею «вечного» спасения, погибли миллионы и миллионы.

Он, должно быть, всю жизнь искал какой-то ответ на эти вопросы.

— Так что же делать? — спросил Петр. — Все хотят мира и счастья.

— Да, да, — перебил профессор, — и все-таки становится все тревожнее… Но я верю, очень верю…

Даниил Андреевич не договорил, задумался и, наверно, чтобы объяснить поточнее, что же он имел в виду, вспомнил:

— Потом, в госпитале, то умирая, то снова чувствуя свои силы, я испытал несколько очень острых, но важных для меня состояний. Самым спасительным, пожалуй, было вот что… Однажды пришло какое-то удивительно ясное восприятие мира. Должно быть, от полного отчаяния я поднялся на такую высоту, с которой все видится в ином измерении, в иных масштабах — боль и радость, потери и приобретения, годы жизни, отпущенные нам природой. И вообще самое это единство — человек и природа… О многом я тогда подумал, а главное — догадался, прозрел в чем-то очень важном. Мне вдруг стало невероятно интересно жить. Каждый день я открывал для себя что-то новое и бесконечно желанное. Никто не мог понять, почему я сделался таким счастливым, ни с кем не спорю, ни на кого не сержусь, всем доволен, хоть у меня немало всяких бед…

Профессор посмотрел на Илью и Петра, в глазах его была приподнятость, даже восторг, он будто бы заново переживал то давнее свое перерождение.

— Да, я очень тогда поверил в жизнь, в доброту и ум людей… Я поверил не просто вообще во всех и вся сразу, а конкретно — в соседа моего по койке, тяжелораненого пулеметчика. У него была невеста, он ее так любил, и так горячо представлял, как она будет плакать, если он умрет, и до того не хотел своей смерти, а я так верил, что он выживет и встретится с любимой, — что рана его зажила. Я верил в нашу молоденькую прелестную медицинскую сестру, в то, что она одним своим дыханием способна исцелять… Так и было на самом деле… И мне показалось, что я теперь все смогу. Даже зажечь взглядом пламя нашей бензиновой коптилки, что стояла на тумбочке в госпитале. Я, кажется, мог бы и камень оживить. Потому что я верил. Во что? Это трудно объяснить конкретно. Слово «вера» только отчасти выражало то чувство, ту колоссальную энергию, те состояния, которые я имел в виду. Когда-нибудь я попытаюсь написать об этом чуде доверия, любви ко всему…

Даниил Андреевич замолчал, опустил голову, он будто устал от своей горячей речи или немного смутился оттого, что спасение, которое он предлагает всем, такое ненаучное.

До боли сжалось сердце, когда Петр представил, что Даниила Андреевича могло и не быть сейчас в живых, и не плыли бы они по Неве, если бы разрывная пуля ударила чуть-чуть повыше… или не нашелся бы друг, щуплый и бесстрашный солдат Родины Сергей Иванов, с великой любовью и верой в своего командира.

Что-то противоестественное, дикое было в том, что профессор должен был бежать по изрытому снарядами полю, кричать изо всех сил, размахивать оружием, зажатым слабой рукой. Но сколько их, защитников отечества, совершенно не умевших воевать, пожилых рабочих, певцов, дирижеров пошли на верную гибель? Но как знать, если бы не было стольких жертв, смогли ли бы мы все сейчас подниматься вверх по этой прекрасной, такой Мирной, доброй реке, наслаждаться этим покоем, этой зеленой красотой вокруг на свободной своей земле.

Ладога началась сразу за Петрокрепостью, тихая, ласковая, в зорях белой ночи. А дальше — Свирь и старинный поселок Свирица. Там жизнь не обходится без лодок, на моторках ездят в магазин, в клуб, на работу, в роддом, в гости. Поселок этот называют «Северной Венецией».

И вновь — берега, берега, поросшие светлым сосновым лесом, с корнями, свисающими над желтыми обрывами. Когда началась Онега, открылся простор, безбрежье воды, «Короленко» свернул к столице Карелии Петрозаводску. Город широких улиц, проспектов, тенистых парков и высоких домов, во многом напоминающих петербургские строения, приподнялся на холмах. А над всем и всеми, как огромный маяк, — телевизионная вышка.

И вот началось царство голубой воды и бесчисленных островов, заваленных серыми валунами, поросших разлапистыми темными елями. Одни острова были суровые и сумрачные, другие — мягкие, лиственные, трепетные. Но все они, как крошечные гостеприимные государства, манили к себе красотой, покоем и загадочностью.

Выплыло навстречу двадцатидвуглавое северное чудо — Кижи. Серебром светились деревянные купола-шлемы, кружились птицы в розовом небе, смятение и восторг испытывали, должно быть, все, кто приближался к храму. Века встречались на Онеге.

Остановка, неторопливые прогулки по всему кижскому погосту. Там старинная мельница с широким размахом крыльев, тут уютная часовенка, у самой воды хорошо сохранившийся, привезенный из соседних поселений богатый просторный дом со всей старинной утварью; на лугу табун коней; на холме старое кладбище; широкое небо над головой и дали вокруг, от которых просторнее и человечнее становится душа.

И снова в путь по голубым дорогам. Теперь уже без комфортабельного озерного лайнера. Пришлось идти дальше теплоходами местных рейсов и даже плестись на барже, вместительном лихтере, увлекаемом юрким трудягой буксирчиком. «Повенец — свету конец», — говорили когда-то, а теперь именно оттуда начинается Беломорско-Балтийский канал, вырванный в скалистых породах взрывами, вырытый, выломанный ломами да кирками многих тысяч людей.

Берега тихие. Пришвинский «край непуганых птиц», но в этой тишине почудилось Петру что-то затаенное, как будто остались и замерли человеческие голоса на выдохе, на выкрике, и суровый лес навечно вобрал эту напряженную немоту.

На пути встретился Беломорск, или, как еще его звали, «Сорокская, Сорока», — оттого, что вырос он на сорока островах в устье быстрой пенистой реки Выг. По ее берегам и на валунах, окруженных бешеной водой, вместе с новыми зданиями стояли патриархи — основательные, широкостенные избы, почерневшие, покосившиеся, с резными наличниками и маленькими подслеповатыми окнами. В Сороке дух прошлого почувствовался особо. Живут там еще до сих пор люди, помнящие старинные сказания, песни, плачи.