Алексей Ельянов - Просто жизнь

Петр растерялся, как никогда прежде. Отлетел праздник, разбился о такую прямую реальность, в общем-то ерунду — деньги. Противна была эта жестокая зависимость от них. «Ищи, ищи выход, муж, мужчина, опытный путешественник, — иронично и строго приказывал себе Петр. — Не раскисай».

Анюта благодарно прижималась к Петру и все не могла простить себе: «Какая же я растяпа, ты больше никогда не давай мне денег, ладно?»

«Больше не получишь у меня ни копейки», — улыбался Петр и все искал выход. Сначала он решил дать телеграмму Даниилу Андреевичу, но подумал, что огорчит старика.

«А что, если позвонить Илье? Он вышлет нам телеграфом — вот и все», — обрадовался Петр.

Трудно было дозвониться до Ярославля. Только поздно вечером послышался знакомый голос:

— Привет, молодожен. Много ли меда съели?

— Горек медок. Сидим на мели в Новгороде. Деньги потеряли.

— Вот обормоты. Как же это вас угораздило?

— Не тяни. Все в письме объясню. Высылай телеграфом сколько можешь.

— Вышлю с условием — немедленно ко мне, понял?

Вот уж, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Петр и Анюта прыгали, обнимались, радовались так, будто спаслись в шторм в океане. Илья казался им волшебником, способным сотворить любое чудо.

Снова потеплело, стал уютным морозный Новгород. Последнюю десятку решено было «прокутить» в ресторане при гостинице, где по вечерам играл оркестр и можно было потанцевать.

Деньги пришли на следующие сутки. Билеты купили сначала до Москвы, а там надо было пересаживаться на электричку. Шумная, пестрая, суетная столица утомила. Особенно тяжело Петру достался Центральный универмаг. Илья был слишком щедр, прислал столько денег, что можно было позволить себе покупки. Анюта принялась искать себе «что-нибудь подходящее» с неожиданной настойчивостью и даже страстью. Она водила Петра по лестницам и переходам, продиралась через плотные людские потоки, расталкивала раздраженных, осоловелых от духоты, таких же, как она, искателей «чего-нибудь», вела, вела мужа, временами даже за руку, к какой-то своей цели…

На поезд в Ярославль успели едва-едва. Одно из купленных мест оказалось занятым, пришлось долго выяснять, спорить. Петру все это было противно, он предпочел бы постоять в тамбуре все четыре часа пути, лишь бы не заниматься этой глупой неразберихой. Но Ашота теперь держалась жестко, она так отчитала, пристыдила какого-то молодого мужчину с бородкой, что тот сдался, проворчав: «Такая маленькая, а такая уцепистая. Хоть сетку на крюке оставь».

«Сидячий» поезд был забит пассажирами, сумками и сетками, в вагоне стоял густой колбасный дух.

Анюта устало опустилась в глубокое кресло, накинула на себя пальто, спряталась с головой и уснула. Под мерный стук колес начал подремывать и Петр. «Как не похожи наши с Ильей дороги на эту… с гостиницами, душными вокзалами… от всего зависим — все не то… — думал он. — Как же беззащитен человек перед подлостью… надо быть стойким… перед хамством… И все же не дай бог Анюте стать слишком пробивной да опытной… Скоро приедем к другу, там тихо, тепло…» — Петр обнял жену и тоже уснул.

На окраину Ярославля до улицы Нефтяников надо было ехать довольно долго даже в такси. Мчались через центр, мимо театра имени Федора Волкова, потом к высокостенному кремлю и дальше вдоль замерзшей Волги, в новый район. Бородатый мужчина, которому пришлось стоять в тамбуре, оказался попутчиком, он хорошо знал Илью, нахваливал его: «Вот мужик! Как он мать свою обожает — все удивляемся его терпению. То-то вокруг него детишки вьются — верный признак хорошего человека. А вот что-то насчет женитьбы пока у него никак. Пробовали несколько раз сватать, знакомили так и сяк — не выходит. Застенчивый больно…»

Поговорили, распрощались по-приятельски. Петр и Анюта получили даже приглашение на день рождения: «Как раз вот мотался за продуктами… На столе все будет как надо…»

Друг не ожидал такого скорого приезда, вышел открывать дверь сонный, в трусах, босиком. Тощий, волосатый, с короткой всклокоченной бородкой клинышком — ну просто Дон Кихот без лат.

Обнялись у порога, расцеловались. Пошли на кухню ставить чай да рассказывать о дорожных приключениях. Душевное это дело — гостить в доме друга, особенно после передряг и треволнений.

Когда прошла зима и лишь тополиный пух напоминал о вьюгах, Анюта готовилась стать матерью. Медленно, трудно шли дни, тревожными стали ночи.

Это был негромкий, сдавленный всхлип, и ни слова, ни звука больше.

— Что случилось?

Молчание.

— Больно? Началось?

Молчание. Только все более мокрым становилось плечо Петра, а огромный, теплый, тугой живот Анюты, совсем еще недавно тоненькой, гибкой девочки, выглядел как что-то чуждое. Он жил как будто своей особой жизнью, то радуя, то устрашая отца и мать, и еще неведомый ребенок уже требовал внимания, напоминал о себе.

— Мне страшно.

— Не бойся, не надо.

Петр гладил, целовал, успокаивал Анюту, и от невозможности хоть чем-нибудь помочь жене в нем росло раздражение. Он злился на еще не родившееся существо.

— Спи, все будет хорошо.

— Я боюсь умереть.

— О чем ты говоришь…

— Врачи мне сказали, что у меня больное сердце…

— А мне сказали, что ты вполне здорова, и не выдумывай.

— Я не выдумываю, просто ты бессердечный, тебе все равно, буду я жива или нет, тебе даже лучше, если я умру, станешь свободным… Тебе все время куда-то хочется уехать. Опять что-то задумал с друзьями…

— Боже мой, Аннушка, успокойся, поспи хоть немного.

Но уже было не уснуть. Петр не сдержал раздражения. Мучила совесть. Тихие всхлипывания Анюты отдавались в душе то болезненной нежностью, то безысходностью, предчувствием чего-то рокового, то новым раздражением. Петр никак не мог понять жену в последнее время — причины слез, обид. Он и сам себя перестал понимать: был твердым, даже упрямым в случаях, когда обычно легко уступал, и уступал, когда хотелось быть твердым. Анюта, вольно или невольно, подчиняла Петра своим желаниям и даже прихотям — без крика, без настойчивости, одной лишь слабостью, беззащитностью своей.

Рано утром начались схватки. Анюта сидела на кровати и держалась за живот. Ужас и боль увидел Петр в ее лице. Он бросился к Анюте, а она едва выдохнула, отстраняя его слабой рукой:

— Не надо, оставь, — и свалилась набок, скрючившись, как будто ей было холодно.

У Петра дрожали руки и ноги, когда он вызывал по телефону «скорую помощь». Дрожь приходила волнами, унять ее было невозможно, как будто все время он находился на вибрирующем полу.

«Скорая» не приезжала, кажется, целую вечность. «О, как неосторожно он ее ведет», — в сердцах подумал Петр, пытаясь отстранить врача от безвольно обвисающей, неузнаваемой Анюты.