Алексей Ельянов - Просто жизнь

В машине он гладил ее руку, плечи, что-то бормотал и после каждой ухабины с ненавистью смотрел на водителя. Машина долго кружила по городу и наконец-то остановилась. Надо же, где она остановилась! В глубине двора университета, под боком истфака. Это была та самая больница, возле которой Петр и Анюта сидели когда-то на каменном барьерчике.

Напокупали в тот раз они всякой всячины: маслины, кофе, хлеб, копченую селедку — чего только не было в капроновой сетке. Идти домой не хотелось, не отпускала мягкая погода. Неожиданно очутились они в том месте Васильевского острова, где в тишине, почти в полном безлюдье растут деревья, стоят дома с колоннадами, галереями, скульптурными украшениями на фасадах. Анюта здесь была впервые и ни за что не хотела уходить. Остановились перед Фондовой биржей.

Впереди в широком просвете между зданиями виднелась Ростральная колонна и дальше, за подстриженными деревьями — Нева.

Петр огляделся, увидел какой-то старый двухэтажный облупленный дом за деревьями и кустами и за невысокой металлической оградой, — она поддерживалась каменным барьерчиком, на который можно было присесть.

— Идем вой туда, перекусим, — предложил он тогда Анюте.

Давно это было и недавно…

Петр достал хлеб, селедку, развернул газету, открыл всегдашнюю свою выручалочку — маленький перочинный нож и, ничуть не стесняясь прохожих, первым начал уплетать.

Из дома за спиной, помнится, время от времени выходили мужчины и женщины в белых халатах. И только тогда Петр и Анюта увидели, что сидят возле родильного дома. Прочли вывеску. Переглянулись. Заговорили о ерунде от смущения. Легкая, она уютно сидела на камне, облизывала пальцы и слушала, и, наверное, только делала вид, что ей все интересно. Потом Петр еще не раз вспоминал тот вечер, но никогда больше они не возвращались почему-то на прежнее место.

И вот опять он здесь — ждет, когда вынесут одежду жены. На небе заря, повсюду светлый сумрак. Вышла какая-то старушка, протянула сверток:

— Не беспокойся, сынок, все обойдется, иди спать.

Какое там спать! Петр ходил по городу с маленьким свертком в руке — вещами Анюты.

Раннее, чистое утро, голубые «поливалки» медленно везут свои радуги, нарядные милиционеры бездельничают на постах. Вокруг старинные крыши с трубами, флюгеры и золотые сияния куполов, шпилей. Праздник.

«Аннушка, ты чувствуешь, ты знаешь, что я брожу по городу вместе с тобой… Я люблю тебя, твой голос, твои глаза, я видел в них нежность и страдание, скуку и ярость — все оттенки жизни ума и сердца выражают твои глаза, — подари их дочери… сыну…»

Временами подступал животный страх. Петру казалось, что он слышит голос Анюты, она зовет его и надо мчаться, ломиться в дверь, кого-то в чем-то убеждать, молить, требовать, быть рядом…

Петр курил одну сигарету за другой, его будто лихорадило. Все, что происходило с Анютой, казалось ему, происходит с ним. Взгляд выхватывал то черный блеск чугунной ограды, то густую зелень лип, то перистые, темные с розовым подсветом облака, то вдребезги разбитую бутылку, то парочку, притаившуюся на скамейке, то раннего рыбака, дремлющего над удилищем с колокольчиком, то плотную толпу измученных экскурсантов… «Вон оно, человечество, — худышки, толстяки, модники, стройные кокетки в брючках, курносые, ловкие, неуклюжие, — сколько их, рожденных на свет божий… а будет еще один человечек…»

— Гражданин, — послышалось вдруг. — Остановитесь.

«Кого бы это? — удивился Петр. — Меня?». Милиционер широким и в то же время неспешным шагом направлялся именно к Петру, небрежно козырнул. «Неужели поздравляет?..»

— Что за вещи несете?

— Какие вещи? — опешил Петр. — А, вот это?..

Милиционер протянул руку, Петр отстранился.

— Я сам… Простите, ничего страшного… я не грабитель… понимаете, жена рожает, а все это мне отдали. Хожу вот, жду…

Он был совсем юн, этот милиционер, еще не отец, нет. Он отдернул руку, ему стало стыдно за ошибку. Потоптался и, улыбнувшись, снова козырнул:

— Поздравляю.

Петр шагал по городу и видел повсюду мучение и чудо: на улицах и бульварах слабые стебли травы и цветов вспучивали и ломали асфальт. Даже из щелей серых гранитных плит Петропавловки пробивались кривые березки, их корни вонзились в кирпич, а они радостно покачивались над крутыми отвесами стен.

Петр пришел к мосту Заячьего острова, где всегда ему было хорошо, где он успокаивался, мог подумать, посидеть на берегу у самой воды, на бревне или на ветке старой ивы, изогнувшейся невысоко над землей. Все тот же парусник справа — никакими ветрами не сдвинулся с места этот некогда боевой, а теперь «корабль веселья». Все те же мосты над Невкой и Невой — трудятся, подставив тяжелым троллейбусам, машинам и трамваям широкие изогнутые спины. Все так же торжественны и величавы Ростральные колонны на стрелке Васильевского острова, и, как всегда, невесомо парит в небе золотой кораблик Адмиралтейства. И совсем рядом Анюта… «Кого же позвать мне, как только это… случится?»

Из всех друзей Петра лишь Илья и Даниил Андреевич оставались для Анюты всегда желанными, дорогими сердцу людьми. Илья жил в своем далеке, присылал письма, шутил, поддерживал дух, напоминал о встречах в Гридино и Ярославле, загадывал о новых дальних путешествиях, в которых обязательно примет участие и Анюта. «Вот видишь, он сознательный, он обещает, а ты… — полушутя-полусерьезно говорила она. — А ты феодал, все сам да сам, и в путешествие улетишь один». Петр теперь уж и не верил в свои будущие путешествия, что-то с чем-то не сходилось: время и возможности, свобода и необходимость…

Не могла она понять и принять все более настойчивое желание Петра уйти из дому, побыть наедине с собой или с друзьями. Петр не знал, как сохранить прежний образ жизни, не огорчая Анюту.

И к Даниилу Андреевичу она нет-нет да и ревновала Петра, к тому, что там у него всегда было интересно, муж засиживался допоздна — один, без жены…

И не только подолгу сиживал Петр на продавленном старом диване профессора, они гуляли — медленно, раздумчиво смотрели на дома, на деревья, на людей. Они чувствовали себя в некотором роде заговорщиками: то, что было интересным для них, очень важным, почти невозможно было пересказать другим, терялась острота, глубина, значительность чего-то главного; их разговоры-признания, разговоры-откровения могли показаться наивными или глупыми для непосвященного. Они оба это чувствовали и невольно замолкали или говорили как-то иначе в присутствии других людей.

И еще их роднило доверие. Профессор был уверен, что Петр готов ради него на все и нет такой просьбы, которая была бы ему обременительной.

А Петр знал, что Даниила Андреевича искренне интересует все, что происходит в его семейной, деловой и духовной жизни. Эта сердечная, глубокая заинтересованность была для Петра особенно дорогой — такого внимания он еще не знал.