Юрий Васильев - Ветер в твои паруса

— Вы разрешите мне называть вас по имени, да? Я ведь и вам мама… Вы посидите, Паша, я сейчас.

Она ушла в дом и тут же вернулась с подносом, на котором были и сухари, и варенье, и сливки.

— Ну вот… Попьем чайку на веранде. У нас здесь тихо, хоть и город близко. Правда, все заросло, запущено, везде крапива. Дочь занята, у нее работа, а я в последнее время…

Она говорила неторопливо, спокойно, слегка запинаясь, и Павел подумал, что это у них, наверное, в роду, потому что Веня тоже запинался. Он был похож на мать: те же удлиненные, приподнятые к переносице глаза, те же резко очерченные губы, тот же слегка восточный овал лица.

Она говорила, рассказывала Павлу о себе, о дочери, а он все не мог заговорить о сыне, хотя видел, что она ждет этого. Ему нужно было найти в этом доме что-нибудь от Вени, он еще раз огляделся, но ничего не нашел, не увидел, все было спокойным. И он сказал слова, которых больше всего боялся:

— Веня погиб как герой.

Это была правда. Но не это было важно сейчас. Просто это были не те слова, они повисли в воздухе, чужие и никчемные. И вдруг в самом углу веранды, над диваном, он увидел Венькину акварель. Не может быть! Тот самый кусок ватмана, отпущение грехов, как сказал Венька. По голубым волнам бежала яхта…

— Мы хотели построить яхту, — сказал он.

— Простите… что? Ах, ну да, конечно, яхту, — она улыбнулась так молодо, что Павел не поверил. — Веня, правда, не умел строить яхты, но почему бы и нет, если надо?

— И еще мы хотели обогнуть Чукотку.

— Ну да… И хотели приплыть в Бискайский залив. Я все знаю о нем — и что было, и что могло бы быть. Ведь он пришел к вам отсюда, Паша, и рядом со мной стал тем, кем был. Я почти не плакала, и не потому, что выплакала все, просто… Ну вот, кажется, я сейчас поплачу немного, хотя я всегда говорила, что о нем нельзя плакать… Не обращайте внимания, Паша, рассказывайте.

И он рассказал ей о том, как ее сын мог ухаживать сразу за тремя девицами и тремя замужними женщинами, как мог он хвастать, совершать поступки вроде бы нелепые, которые потом оборачивались смыслом, как он летал, любил, дружил, спал на одной ноге, писал матери длинные нежные письма и никогда не успевал отправлять их; он рассказывал ей о Вене, который был отчаянным фантазером и мог краснеть, как гимназистка, о Вене, в котором было много неожиданного, но все было его, Венино.

— Я вам сейчас его покажу, — сказала Лидия Алексеевна. — Хотите? У меня ведь много снимков, и детских, и с Чукотки.

Она принесла тяжелый плюшевый альбом, и Павел приготовился улыбнуться при виде маленького Веньки на деревянной лошади или с букварем в руках, но на первой же странице встретил Веню в кабине большого двухместного планера; «фонарь» еще не был задвинут, и Павел разглядел позади чье-то очень знакомое девичье лицо. Ну да, конечно, это же…

— Простите, это… ваша дочь, да? — спросил Павел, досадуя, что не помнит имени.

— Да, это Нина. Первый раз летит, Веня тогда только что поступил в училище, видите, форма совсем новая. Вы знаете, конечно, он планером еще в школе увлекался, рекорды какие-то ставил, инструктором даже был. Потом Нина за ним потянулась. Я перепугалась, что он девчонку с пути сбивает, оба, того и гляди, голову сломят… В общем, скучать они мне, Пашенька, не давали. Вот, полюбуйтесь.

Она протянула ему фотографию. Павел увидел Нину, закутанную в чей-то китель; она сидела на расстеленном брезенте, поджав под себя босые ноги, а вокруг толпились девчата в летных комбинезонах, смеялись, и Нина тоже смеялась — весело и чуть растерянно.

— Смешно, конечно, только не для матери, — сказала Лидия Алексеевна. — Это она с парашютом прыгала, да вот видите, как неловко, в речку ее унесло… После школы, когда Веня уехал, она было надумала остаться в авиаклубе, у нее разряд по планеризму, и парашютом занималась. Но, слава богу, обошлось.

— Беспокойная у вас жизнь, — согласился Павел, — А это что такое?

На фотографии Веня сидел в кресле, укрытый пледом, а рядом стояли костыли. Судя по всему, фотография была сделана где-то в санатории.

— Это после больницы, — сказала Лидия Алексеевна.

— Какая больница? — не понял Павел. — И почему костыли? Он что, ногу сломал?

Лидия Алексеевна удивленно посмотрела на него.

— Простите, Пашенька… Вы разве ничего не знали? Он ведь еще в училище очень сильно разбился, почти насмерть. У него погас парашют… Он не рассказывал вам?

Павел покачал головой.

— Нет. Он никогда не говорил об этом. И потом — он был абсолютно здоров. Я не слышал, чтобы он хоть на что-то жаловался.

И тут же вспомнил, что это неправда. Да, Веня был здоров, отлично бегал на лыжах, занимался штангой, сердце у него работало, как часы, он, конечно, не хромал, и никаких других заметных недугов у него не было — комиссия в два счета бы их распознала, но теперь Павел вспомнил, что иногда он вдруг страшно бледнел, до того, что на лбу выступал пот, ложился на кровать и долго лежал без движения, укрыв голову подушкой. Он говорил, что это мигрень.

— Нет, — повторил Павел. — Мы ничего не знали. Странно… Хотя нет, Лидия Алексеевна, не странно. Это на него похоже.

— Похоже, — согласилась она. — Он всегда был скрытен во всем, что касалось его самого. И Нина тоже. Взрослая девушка, знаете, в таком возрасте с матерью самым сокровенным делятся, а она… Вы уж меня простите, Паша, что я разоткровенничалась с вами… Она вот завтра замуж выходит, а мне что-то не по себе, не знаю, радоваться или нет.

— Детей в гнезде не удержишь, — солидно сказал Павел и чуть не откусил себе язык за эту дикую фразу. А с другой стороны — что еще говорить в таких житейских случаях?

— Я, честно говоря, знаете, чего боялась? Нина после университета собиралась к Вене… Ну не то чтобы к Вене, просто ей хотелось посмотреть те края. Потом раздумала. Но я-то знаю, она из-за меня осталась. Конечно, хорошо, что дочь рядом, но с другой стороны — не получится у нее жизнь, себя винить буду. Ну, теперь вроде все хорошо, семья образуется, а это, знаете, как точку поставить. Да… Еще чашечку выпьете? Я сейчас…

Лидия Алексеевна ушла за чайником. Павлу почему-то стало неприятно от ее последних слов, от того, что в этом доме выходят замуж. Все идет по науке, как сказал бы Алексей Рагозин, старое отмирает, новое нарождается, и что-нибудь еще в этом роде. Так и есть. Память о сыне сменяется заботами о дочери, о том, чтобы она устроила себе жизнь поуютней.

Пора ехать. Надо пораньше вернуться, позвонить Танюше и лечь спать, потому что завтра начнутся будни. А Веньки больше нет. Уже давно нет. И пусть акварельные яхты останутся детям.

Лидия Алексеевна, должно быть, заметила какую-то перемену в настроении Павла, потому что сказала:

— Я, Пашенька, не думала, что справлюсь. Сразу, знаете, все навалилось. Муж у меня от инфаркта умер. Потом Вени не стало. Но годы идут. И, если хотите, лечат. Да… — Она расставила посуду на столе. — Что-то Ниночка задерживается.