Юрий Васильев - Ветер в твои паруса

— Да ну что вы! — рассмеялся Павел.

— Нет уж, погодите, тут я распоряжаюсь, — сказала Нина. — Сейчас вы наденете другую рубашку… Веня один только раз надевал. Идет?

Павел кивнул.

Ему вдруг вспомнилось яркое утро на мысе Кюэль, то утро, когда они нашли колокол. Все трое стояли на вершине заснеженной сопки, под палящим весенним солнцем; было очень жарко, и они сняли вязаные рубашки, только что купленные по большому знакомству на полярной станции, и подставили спины солнцу. «Махнем, ребята, по обычаю? — спросил Веня. — Чтобы не была своя рубашка ближе к телу?» — И протянул свою вязанку Олегу. Олег — Павлу. А Павел отдал свою Вене.

В ней он угнел в свой последний рейс…

— Да, — сказал Павел. — Я возьму.

Он переоделся и сел в машину.

— Все хорошего, Нина. Будьте счастливы.

— Я постараюсь… Подождите! Павел Петрович, знаете что? Возьмите меня с собой. Я очень люблю ходить по букинистам, и у меня хороший вкус, честное слово! Мы обязательно что-нибудь выберем вашему отцу.

— Сумасшедшая, — заволновалась Лидия Алексеевна. — Куда ты поедешь? Ведь Алексей скоро должен быть, опоздаешь.

— Не опоздаю, — сказала Нина. — Куда мне теперь опаздывать.

Она была уже в машине.

— Вы ведь не против, Павел Петрович?

— Нет, — сказал он. — Я не против. С маминого разрешения…

— Домье, к сожалению, продан. — Очень вежливый сухонький старичок в бархатной кацавейке сочувственно кивал головой. — Да, да, я понимаю, но на него всегда такой спрос. Тем более редкое, уникальное издание.

— Ну вот, — вздохнула Нина. — Я же говорила.

Вид у нее был такой удрученно-обиженный, что Павел про себя улыбнулся: смотри-ка ты, она и впрямь огорчена, что отец останется без подарка.

— Минутку, — шепнул он ей. — Сейчас я произнесу волшебное слово, хотите? — И, снова обратившись к продавцу, сказал: — М-да, ничего не попишешь. Петр Семенович будет очень опечален. Он так надеялся.

— Простите, а что, профессор?..

— Да, папа болен и не смог приехать. Годы, знаете ли, сердце.

Старичок внимательно посмотрел на него из-под очков, покрутил пуговицу на кацавейке и сказал:

— Ну хорошо. Да, я действительно оставил профессору Домье, оставил, как вы называете, под прилавком, потому что Петр Семенович знаток и ценитель… А вы похожи на отца. Похожи. — Он посмотрел по сторонам и вытащил тяжелую зеленую папку.

— Сорок репродукций. Два листа немного попорчены, на это есть специальная запись… Вы думаете, мне все равно, куда попадает хорошая вещь? Мне не все равно…

Потом они сидели в машине и смотрели гравюры.

— Ну и как? — спросил Павел.

— Глупая я, наверное. Мне не нравится.

— И мне тоже, — рассмеялся Павел. — Только это между нами. Такие вещи нельзя говорить вслух, а то нас потащат в университет культуры и будут мурыжить до тех пор, пока мы не признаемся, что пошутили.

— Хорошо, я не буду вслух.

Павел, сидел, смотрел на нее, снова ставшую почему-то немного грустной, и ему захотелось сделать ей что-нибудь приятное: сегодня легко было делать приятное и хорошее, потому что все шло так, как он хотел, и оставалось слишком мало времени, чтобы что-то могло измениться.

— О чем вы думаете, Павел?

— Я думал о том, что мне с вами делать? Хотите, свожу вас в кино?

— Нет…

— А в цирк?

— Не надо. Терпеть не могу дрессированных животных… Давайте лучше поедем на выставку собак, это недалеко. Вы любите собак?

— Издали, — признался Павел. — Они меня почему-то кусают.

Выставка была в Сокольниках. Павел сроду не видел столько собак сразу: они стояли, лежали, бегали, рвались с поводков, рычали и повизгивали — огромные волкодавы и крошечные, почти игрушечные болонки, важные доберман-пинчеры и элегантные колли — это была поистине демонстрация собачьей гвардии.

Нина на глазах преобразилась. Она стала собачницей, фанатиком. Она уже больше ни на что не обращала внимания, отмахнулась, когда Павел предложил ей мороженое; она, казалось, вообще забыла б его существовании, останавливалась возле каждого пса, заговаривала с хозяевами на каком-то особом языке собаководов, потом подошла к свирепой овчарке, и Павел зажмурился, когда Нина стала гладить эту оскаленную крокодилью морду, — он уже слышал хруст костей, но страшная собака вдруг кротко подала Нине лапу.

Свихнутая девчонка, подумал Павел, но тут же решил, что так и должно быть, потому что Веня тоже очень любил собак, хотя в отличие от сестры ничего не понимал ни в родословных, ни в экстерьере, путал таксу с легавой и всегда подчеркивал, что он любитель, а это значит любить собак, а не свое отношение к ним.

Павел вспомнил, как Веня однажды переругался со своими друзьями-полярниками на острове Врангеля. Собак на станции было много, и Веня, на два месяца прикомандированный к полярному отряду, скоро знал их в лицо: ему нравилось, что ребята относятся к ним очень по-свойски, без обычной снисходительности хозяев, но потом кто-то намекнул ему, что если он хочет, то может выбрать себе пса по душе и сшить из него шапку. «Они ведь для того у нас и живут. Для того кормятся. Унты из них шьем, рукавицы. Очень хорошо греет друг человека».

Венька вспылил и сказал, что из собак можно шить рукавицы, но не из тех, с которыми ты дружишь. Он бы, например, не мог дружить с овцой, обреченной на шашлык. Это подло.

Ему сказали, что он идеалист, и в знак примирения подарили щенка, который скоро вымахал в здоровенную псину. Веня увез его в Москву.

Нина, словно отгадав его мысли, сказала:

— Почему вы не спросите о Тумане? Он в прошлом году умер от старости.

— Да, знаете… Просто думал, что есть поважнее темы. Я его помню. Самодовольный такой был кобелина.

Нина покачала головой.

— Собака не может быть самодовольной. Самодовольство — когда ты стоишь посередине мира, и весь этот мир для тебя. И самая жирная кость, и самая теплая конура… Помню, однажды я очень поздно вернулась домой, мама, конечно, нервничала, и Туман весь вечер ее успокаивал, развлекал, даже на задних лапах ходил, чего никогда в жизни по гордости своей не делал, а потом принес ей свою миску с кашей… Вы не смейтесь, это для собаки жертва. А когда я вернулась, он со мной целый день не разговаривал.

— Скажи на милость! Вот уж не думал… Ведь просто дворняга. Был бы хоть породистый.

— Вы знаете кто? — сердито сказала Нина. — Вы — расист! Честное слово. Мне, например, плевать, какая порода, я друзей по происхождению не выбираю. Я дворняжек люблю. И не люблю утилитарного отношения к животным. Ах! Сенбернар людей спасает! Ну пусть… А какой-нибудь Тузик просто вас любит и не требует ничего взамен.

— У вас, я вижу, целая философия.

— Да нет, какая философия. Просто по отношению к животным люди ведут себя как спесивые хозяева планеты, ни больше ни меньше… Наш сосед, из тех, кто вечно ходит в скептиках, говорит, что люди растерялись от одиночества и потому готовы принять в свою мыслящую семью даже дельфинов. Это, видите ли, ему обидно. Его это унижает.