Григорий Терещенко - Гранит

«Не отменять же приказ», — с досадой подумал Сергей Сергеевич.

Когда главный инженер вышел, Григоренко позвонил секретарю:

— Принесите, пожалуйста, трудовую книжку Комашко Юлии Варфоломеевны.

Через несколько минут секретарь неслышно появилась в кабинете. Странно как-то она ходит. Незаметно. Тихо. И голоса ее почти не слышно. Больше отмалчивается. Не то что Люба. С нею всегда было приятно поговорить.

Григоренко стал внимательно просматривать странички трудовой книжки Юлии Варфоломеевны. Собственно, двух книжек, подшитых вместе. Трудовая книжка — это трудовая жизнь человека. Правда, в ней записываются одни лишь благодарности, взыскания туда не заносят. Но странички этой книжки многое могут рассказать о своем хозяине.

«Почему же она не работала последние три года? Ага, ясно... — улыбнулся Григоренко, прочтя последнюю запись. — Никто не брал. С торговой базы уволили...»

Он возвратил трудовую книжку секретарю.

«Значит, Комашко воспользовался моим отсутствием, — подытожил Григоренко. — Ну что ж, посмотрим. Может, действительно станет человек на верный путь. Вдруг наука на пользу пошла...»

За окном завывает ветер. Гонит поземку, громыхает жестью крыш, с тонким посвистом проносится в ветвях. Сквозь щели в окнах струится холод. Но в комнате тепло. До батарей не дотронуться.

Сабит в столовую не пошел. Поставил на электроплитку чайник, нарезал колбасу, достал масло, сахар.

Сабит в комнате один. Никто ему не мешает сегодня заниматься своими делами. Македон Тришкин, новый жилец, у своих товарищей. Хорошая, дружеская сплоченность у демобилизованных воинов. Иван Середа ушел в клуб рисовать. В последнее время за ним часто заходит дочка Файбисовича. Но в комнату не заглядывает, ждет его, как правило, возле общежития. Иван не заставляет девушку долго ждать. Мечется, как угорелый, по комнате, торопливо одевается, хватает краски, кисти и, бросив от двери: «Иду в клуб, рисовать», пулей вылетает на улицу.

Картины Ивана висят почти в каждой комнате общежития. Комендант готов его прямо на руках носить. Всю мебель в их комнате на новую заменил. Даже две настольные лампы выдал.

Рисовал Середа хорошо, только ленился. Больше копировал известных художников. Рисовал он обычно в комнате, но иногда, весной или летом, брал самодельный мольберт, подрамник с натянутым холстом, тюбики с красками, кисти и уходил к Днепру.

Прошлой весной на берегу Славутича Середа нарисовал отличную картину. Она и сейчас висит над его кроватью. На ней изображены обрывистый берег, могучий дуб на нем и серо-голубое небо. Весенняя вода подмыла корни, но дуб не сдается. Немного наклонившись набок, он продолжает крепко держаться за грунт сильными корнями. Сохранив прошлогодние желтые листья, он дает жизнь новым — зеленым. Ниже, у самых корней, покачивается на воде несколько байдарок.

Иван хорошо передал пропорции натуры, сумел подобрать удачные, мягкие и теплые тона. Когда Сабит смотрит на эту картину, его каждый раз поражает искусная передача воздуха, насыщенного влагой. Картина так и дышит весной, радостным ожиданием яркого солнца, которое вот-вот должно пробиться сквозь тучи и коснуться лучами Днепра.

Иван оставил свой бульдозер и пошел в новую бригаду. К «скульпторам» — как говорили ребята. Но скульптор сначала лепит из глины, а Ивану пришлось сразу взяться за молоток, зубило, перфоратор и специальный резак, изготовленный на заводе в Днепровске.

Закончив ужин, Сабит принялся расхаживать по комнате и бубнить под нос английские слова. Затем, когда основательно устал, он взял лист бумаги и сел к столу.

«Дорогая мама, — начал старательно выводить Сабит.— Ты не обижайся, что мало пишу. Я учусь, и дел очень много. Назначили меня бригадиром на самый важный объект — на строительство завода вторичного дробления гранита. Но это будет не завод, а настоящая лаборатория. Автоматы, телевизионные установки. Пыли там совсем не будет, хоть в белых халатах ходи. Правда, это настанет через год-полтора. А пока мы кладем фундамент, стены, ставим опалубку. Больше трех недель я уже на этом строительстве. Работа пока не клеится. Некоторые не хотят меня слушать. Одного пьяницу я прогнал с участка, а прораб возвратил его и предложил разобрать на собрании бригады. И знаешь, мама, половина бригады голосовала, чтобы оставить. Тогда и я за него проголосовал. На один голос получилось больше. Его сейчас отправили на карьер бурильщиком. Может, исправится парень. Есть у нас и хорошие ребята, особенно из демобилизованных. Очень хороший у них старший — Македон Тришкин. Он в нашей комнате живет. Помогает мне и Лисяк. Я про него тебе уже писал. Это из-за него в прошлом году чуть было не погиб Остап Белошапка. Трудно понять Лисяка, но он дело знает и меня поддерживает.

Вчера кто-то испортил вибратор. Это такая машина, которая бетон уплотняет. Испортили нарочно, чтобы дела в моей бригаде хуже шли. Находятся еще и такие негодные люди.

Есть у нас такой каменщик, по фамилии Конопля. Он все время выдает брак. А сделаешь замечание — отвечает, что сам знает, как укладывать кирпичи. Хвалится, что на трех ударных стройках работал. Вот и попробуй с ними по-хорошему. Приходится ругаться. Однако мой прораб Остап Белошапка говорит, чтобы я меньше кричал. Что криком делу не поможешь.

Один грозился: смотри... в карьере работаем. Но он это, наверно, сгоряча.

Меня часто ругают. Мастер все время поглядывает искоса. А секретарь партийной организации Боровик говорит, что радоваться надо, если ругают. Значит, дело делается. Выходит, якши, если ругают.

Ты, мама, спрашиваешь, как у меня с учебой. Троек у меня нет, значит — успешно.

Передавай всем привет. И братьям, и сестрам, и родственникам.

Пиши мне как можно чаще.

Целую. Твой сын Сабит».

У самого дома дорогу Григоренко преградил высокий, плечистый мужчина:

— Минутку! Не уходите, товарищ Григоренко. Поговорить надо.

Сергей Сергеевич посмотрел на обратившегося к нему человека. Широкое, скуластое лицо с большим лбом и жесткой щеточкой усов показалось знакомым. Да ведь это — Марченко. Бывший муж Оксаны.

На Марченко было новое пальто с каракулевым воротником, ондатровая шапка.

— Вы меня не узнали? Марченко моя фамилия.

Их взгляды встретились. На Григоренко смотрели холодные, как у степного ястреба, глаза.

— Я пришел поговорить относительно моей дочери. Отдайте ее мне.

— Как это — отдайте? Ведь не вещь она!

— У вас есть дочь. Вы ее любите. И я свою люблю. Да у вас еще и свои дети будут.

— Вы обращаетесь не по адресу. У Оксаны Васильевны спросите. Вас же разводил суд, тогда нужно было решать.

Марченко помолчал, словно прислушиваясь к голосам, долетавшим из соседнего дома.