Владимир Садовский - Алмазная грань

— Иллюзиями я не живу, — заметил Василий, — но обострять до крайности наши взаимоотношения с рабочими считаю ошибкой... Железный кулак — вещь сильная. Только нет нужды показывать его открытым. Я предпочитаю кулак в бархатной перчатке. Я — за иллюзии, за возвышающий нас обман. В интересах дела мне надо убедить рабочего в том, что я его друг. А в тебе, Жорж, абсолютно нет гибкости.

— Отсутствие гибкости, однако, не мешает получению дохода, — с иронией заметил Георгий Алексеевич.

— К сожалению, доходы сокращаются, — в тон ему сказал брат. — Мы никак не можем построить третью гуту.

— Если бы ты захотел, то давно бы построили.

Василий, не дав закончить, резко оборвал:

— На это не рассчитывай!

— Мне непонятно твое упрямство, — пожав плечами, огорченно сказал Георгий.

— Не упрямство, а благоразумие, — отпарировал Василий. — Я, конечно, могу распорядиться приданым жены, но тесть не советует продавать ценных бумаг, тем более теперь, когда их курс повышается.

— Значит, мне заботы, а тебе дивиденды? Извините, дорогой братец, я потребую от вас... — возмущенно сказал Георгий.

— Прежде чем ты чего-то потребуешь от меня, я потребую отчета...

— В чем?

— В векселях на триста тысяч рублей. Кому они выданы? Как думаешь их погашать? Я не намерен своей долей доходов расплачиваться за ваши сумасбродства и за ваших любовниц, Георгий Алексеевич,

Старший брат побледнел.

— Хорошо иметь тестя банкира, — злобно сказал он. — У него все сведения получишь. Не беспокойся, тебя платить не заставлю... Вывеску «Гелиос» я сниму.

Ванюшка Волков восхищался Костровым и завидовал ему.

— Счастливый ты, дядя Василий, — говорил паренек. — В одно время мы в ученье поступали, а ты вон как обогнал: на дело поставлен, жалованье получаешь.

— Мое счастье на мосту с чашкой рядом с нищим сидит, — усмехаясь, отвечал Костров. — Нашел чему завидовать. Не спеши в петлю. Ты за отцовской спиной пока еще живешь.

Иван, нахмурясь, слушал Василия.

— Лучше бы не было этой спины. Из-за нее и мне доли нет.

— Эка, парень! — удивлялся Костров. — Да нешто можно так про родного отца?..

— Ты, дядя Василий, не знаешь, что ли? Никто ведь не любит тятьку. И поделом: жаден больно да еще шпиён. И у меня иного имени нет, кроме как «рваный гаденыш». А за что терплю, скажи? Поскорее бы определиться к делу — ушел бы от тятьки. Тебе вот повезло — через год мастером сделали, а я никак не дождусь.

— Дождешься, парень, — хлопая Ванюшку по плечу, утешал Костров. — Ковшик говорил, скоро на самостоятельную работу тебя переведут. Трудненько, Иван, тогда тебе придется. Я здоровый мужик, и то сдавать начинаю. Вертишь день-деньской проклятую халяву — руки отваливаются. Сруб поставить и то, кажись, легче.

Ванюшка оглядывал коренастую фигуру Кострова, тугие узлы мышц, обтянутые узкими рукавами ситцевой рубахи, и недоверчиво качал головой. «Неужто такой сдать может?» — мелькала мысль.

— Здоровый ты, дядя Василий, — с завистью говорил подросток. — Такого никакая работа не согнет.

— Эх, милой, как еще согнет. Погляди-ка вон на Ковшика, нашего учителя. Крепок, наверное, парень был, а теперь старик хилой. На десять годов помоложе меня, а кто этому поверит?..

— Эй, баре! Что вперевалочку по-гусиному тянетесь? — окликнул легкий на помине Ковшов, нагоняя Ванюшку и Василия около заводских ворот. —Поторапливайтесь, други! Скоро второй уже загудит.

Все трое прибавили шагу и только успели дойти до гуты — басовито запел второй гудок. В цех они вбежали бегом, торопливо надели деревянные колодки-сандалии, бросились к своим помостам, но не успели. Конторщик заметил опоздавших и крикнул вслед:

— Халявщики Ковшов и Костров штрафуются по полтине. С подручного Волкова — четвертак штрафу,

— Благословил называется, — сказал, побледнев от злости, Ковшов.

— Сказал бы словечко, да волк недалечко, — покосившись в сторону конторщика, промолвил Костров.

— Нечего говорить-то, сдерут как с миленьких, и все, — яростно буркнул Ковшов.

Василий внимательно оглядел возбужденного халявщика, у которого от гнева тряслась жиденькая бородка, и равнодушным тоном подтвердил:

— Ясное дело, сдерут.

— Тебе-то что, ты один, а у меня пятеро, один другого меньше! — распаляясь еще больше, крикнул Ковшов.

— Криком делу не поможешь, — остановил его Василий. — Говоришь, у тебя пятеро, а хозяевам-то что? Плати без разговора. И будем платить! До той самой поры, пока не станем умнее.

— Ты это про что?

— Про то самое, о чем давно бы надо думать, — ответил Костров. — Вырос ты, Ковшик, с коломенскую версту, мастером раньше нас стал, а вот умом-то прямо-таки дите малое.

— Ну, поучи, поучи! У тебя ума палата. Поди-ка, не оскудеешь, коли поделишься разумом с малым дитем, — темнея от гнева, бормотал Ковшов.

— Поделюсь в другой раз, а теперь давай-ка по полтине вырабатывать на штраф. Для нас полтина — ничто, а у хозяина из полтин большие доходы вырастают. Так-то вот, Ковшик... Есть нам о чем подумать.

Приходилось думать о многом.

Вздыхая, думал рабочий человек о том, как жить ему с семьей, когда видел на ладони медные копейки, заработанные тяжким трудом. С гневом и болью думал он все о том же, когда произвол хозяев и мастеров отнимал это нищенское жалованье.

Немало доводилось размышлять деревенскому жителю, пока он сопротивлялся неотвратимому. Хотелось утвердиться на своей землице, покрепче встать на ноги. Но непрочной и зыбкой оказывалась под ногами почва: словно в трясину уходило мужицкое хозяйство. Трудно было удержаться у оскудевающей год от года кормилицы-земли, и вчерашнему хозяину приходилось уходить на чужую дальнюю сторонку, где могли пригодиться привычные к работе руки.

Нагляделся Василий Костров на деревенское разорение, хотя и недолго пожил в Покровской Садовке после освобождения.

Словно не малограмотный плотник, а какой-то другой человек пришел из тюрьмы на родную сторонку, и увидел он здесь то, чего раньше не замечал. С благодарностью думал Костров о том, кто раскрыл ему глаза, кто помог понять все, что раньше порождало только слепую ярость и гнев.

Василий видел — все труднее становилось жить покровским мужикам на дарственных «кошачьих наделах». Редкий день в селе обходилось без шума. Дрались дети с родителями, не желавшими идти на раздел, смертным боем бились между собою братья и снохи. По приказанию земского начальника за разлады в семьях и непочтение, за недоимки, за потравы лесов и лугов у помещиков в волостном правлении пороли без милосердия: в редком дворе не было человека, который бы не отведал розог.

— Оно что же... — немного смущаясь, говорил Кострову сосед Матвей после второй порки, — беда невелика: этим местом богу не молимся. А все же горе за душу берет: какой прок от того, что терпим? Овцу-то все-таки отняли — то ли за недоимку, то ли за потраву барских лугов. А что овца? Глупая скотина. Не знает, где ей былинку сорвать. Дожили! Летом животине нечего есть. Выпасы на нет свели — всю дернину мужики подняли.