Владимир Садовский - Алмазная грань

— Ты смуту не разжигай, Василий, — урезонивал Ковшов. — Зря народ с пути сбиваешь. Против хозяина встанем — костей не соберем. Такому перекати-полю, как ты, конечно, все нипочем. Ветер дунул — ты дальше покатишься, а мы корнями здесь сидим. Нам нельзя...

— Ясно, нельзя, — с иронией подтверждал Василий. — Пока в могилу не ляжете — надо молчать.

Но таких, как Ковшов, мало уже оставалось. Молчать рабочие не хотели. Они решили послать к Корнилову делегатов, которые должны были добиться отмены увольнения сборщиков, прекращения выселений и прибавки жалованья.

— Просите как следует. Если прибавит меньше гривенника в день — не соглашайтесь, — напутствовали гутейцы и обработчики своих делегатов.

— Пустые хлопоты, — заметил Костров, когда делегаты, перекрестясь, отправились к Корнилову. — Кобеля рыжего дождетесь, а не гривенника на день. Не просить, а требовать надо, что положено!

— Поспорить с Василием не успели: делегаты вернулись. Хозяин их не принял и даже управляющему не разрешил с ними разговаривать.

В тот же день с обеда гутейцы и обработчики бросили работу. Началась забастовка.

Брюшко заметно округлилось, к искреннему огорчению младшего Корнилова. Толстеть ему не хотелось, и он установил себе строгий режим и строгую диету: Василий Алексеевич перестал ужинать, рано вставал, делал гимнастику по системе Мюллера, много гулял и старался избегать волнений.

В то утро, когда Василий Алексеевич узнал о забастовке, мюллеровская гимнастика и строгая диета полетели к черту. Произошли и более серьезные нарушения установленного кодекса: Василий Алексеевич выпил натощак большую рюмку коньяку, употребил непечатную брань и, позабыв о том, что нельзя расстраиваться, ворвался в спальню брата, побагровев от гнева.

— Тебе известно, что случилось на заводе? — спросил Василий охрипшим от волнения голосом.

Георгий, сидевший на краю постели в длинной ночной рубахе, посмотрел искоса на возбужденного толстяка и чуть заметно усмехнулся. Продолжая разглядывать свои тощие плоские ступни, старший брат заметил:

— Ты говорил, что тебе вредно волноваться.

— Оставь, пожалуйста! — вспылил Василий. — Сам знаю, что вредно и что полезно... У нас забастовка! Объясни, почему?

— Не знаю, Базиль. Не буду же я выяснять, чем недовольна эта мразь. Вступать с ними в переговоры считаю недостойным. Троих выгнал и еще выгоню, сколько захочу. Солидарность, видимо, решили проявлять.

— Жорж, запомни! Сейчас не время для крутых мер. Мы приняли большие заказы, — напомнил Василий. — Мы никого не увольняем.

— Ты мне помешаешь? Ох, просвещенный либерал!.. Кажется, папенькин дух в тебе заговорил? Забастовка или не забастовка — тебе-то какое дело? Продолжай кушать овсянку и заниматься системой Мюллера, а завод предоставь уж мне...

Георгий Алексеевич поднялся с постели и, набросив на плечи халат, пошел умываться.

— Черт побери! — крикнул вслед Василий. — Я имею здесь какие-то права!..

— Управлять заводом отец доверил мне, — напомнил из-за двери голос старшего брата. — У тебя есть право получать свою долю доходов. Получай и не мешай мне.

— Извините, не согласен! Я не хочу ограничиваться теми крохами, которые вы мне изволите выделять. С каждым годом доходы от завода уменьшаются, потому что заводом ты не интересуешься.

— Почему? — возвращаясь, холодно спросил Георгий, растирая полотенцем порозовевшие щеки.

— Это я мог бы задать такой вопрос, — ответил младший брат, чувствуя, как возвращается к нему самообладание и роли их меняются. — Я имел бы право задавать вопросы, — повторил Василий, — но спрашиваешь ты, и мне придется ответить. Из всего, что связано с заводом, тебя больше всего интересует хлеб, который продает в кредит рабочим заводская лавка. Имением ты распоряжаешься тоже единолично. У тебя каждый год более тысячи десятин посева, а хлеба ты продаешь на сторону три-четыре сотни пудов. А остальной урожай проходит через нашу лавку. Прасолу ты должен отдать по восемьдесят копеек пуд, а рабочий за тот же пуд рубль платит. Разница основательная, и ее в карман себе кладете.

— Кто кладет? — хмуро спросил Георгий.

— Управляющий имением и ты. Все дела вы так запутали, что никто конца не найдет в этом клубке. За что пятнадцать тысяч наградных получил управляющий?

— Он ничего не получал. Откуда у тебя такие сведения?

— Разве они неверны? Все известно, дорогой братец! Поверенный у моего тестя — дока. Он умеет распутывать узелки и похитрее этих. Не промахнись, Жорж!

— Ты мне угрожаешь?

— Нет! Пока только предупреждаю,

— Я нуждаюсь в предупреждении?

— Мне кажется, да. Ты, видимо, желаешь выкурить меня из нашего общего родового дела. Но вряд ли ты станешь единоличным хозяином завода. Учет векселей — слишком непрочная почва, мой дорогой. Чтобы нам не ссориться и не заводить дел в судах — отойди пока в сторону. Кончай с этой забастовкой, поезжай отдыхать за границу.

— Ультиматум? — с ненавистью взглянув на Василия, спросил брат.

— Нет, благоразумный совет.

— Я им не воспользуюсь!

— Напрасно. Боюсь, что будешь раскаиваться, — сказал младший Корнилов и вышел из спальни брата, не потрудившись даже закрыть за собой дверь.

Утром, как обычно, Антипа собирался на работу.

— Иван, попроворнее шевелись! — торопил он сына. — Опоздать хочешь?

— Я, папаня, сегодня на завод не пойду, — сказал Ванюшка.

— Еще что?

— Не пойду! — решительно повторил сын. — У нас бастуют.

— Эка сказал! Ты дурь из головы выкинь! Фордыбачиться не нам с тобой. Кто хочет, пусть бастует, а мы работаем.

— Гута стоит. Где же работать-то собираешься?

— Без дела не останусь. Бой разбирать пойду, двор мести буду — работа найдется. Собирайся.

— Не пойду!

Рассвирепевший Антипа сорвался с места и, подскочив к сыну, рванул за руку.

— Я тебя упрашивать буду? А ну-ка, вставай!..

Он выругался длинно и скверно. Ванюшка хоть и побледнел, но даже не шевельнулся.

— Не пойду, — стиснув зубы, с трудом выдавил он.

— Ох, змей! — промолвил пораженный Антипа. — Карахтер свой выказывать? Шалишь! Ребра поломаю! Вон из избы выкину.

— Я и сам уйду, — сказал сын. — Жизни никакой нет... На заводе все только и шпыняют. Тебя клянут, а на мне отыгрываются.

— Ишь ты, горе какое, — насмешливо сказал Антипа, — обидно ему. Ты обиду в карман спрячь. Не замечай ничего — лучше дело-то будет. Деньжонок надо накопить. Коня куплю, землицы кусочек заведу — плюну на этот завод проклятый. Жилы ведь из себя выматываю.

Широкое курносое лицо Антипы исказилось, словно от боли. Зажав в кулак рыжую бороду, он повторил:

— Коня бы завести да свою полоску... В лес бы даже ушел, чтобы никого не видать.