Александр Черненко - Моряна

— Дочка, а дочка!

В черноватой раме окна показалась сумрачная Глуша.

— Готовь на стол! Не видишь, устал, заработался батька!

Его тревожила мысль о ключах, которые велел он Матвею Беспалому передать в собственные руки Дмитрию Казаку, а когда загулял с Лешкой-Матросом, то приказал и этому отобрать ключи у Дмитрия.

«Ух, и молодчага парень Лешка!» — вспомнил Егорыч выпивку с Матросом и бесшабашное катанье с ним на санях по Островку, но тут же спохватился, догадываясь, что Глуша предпочитает Дмитрия.

Для старика было ясно: он, именно он виноват перед дочерью за то, что выискал ей такого мужа, как Матвей Беспалый. И должен он, отец, поправить ее судьбу, сделать удачливой — такою, чтобы зажила Глуша, как ни одна рыбачка не живет в Островке.

«А может, обойдется? — утешал он себя, все чего-то выжидая. — А может, что другое выйдет?»

Ни в ту, ни в иную сторону ему не хотелось сразу решать, не хотелось сразу давать согласия, хотя и видел, как томится Глуша взаперти.

«Горе-горюшко по свету шлялося и на нас невзначай набрело... Это ж про нас, дураков, сказано! — И маячник безотрадно оглядывался на золотистую россыпь моря. — Людям-то я дорогу указываю с маяка круглый год, а вот дочке не могу простой пути-дороженьки выбрать!»

И тут же начинал ругать себя:

— Кончать надо, кончать!.. Сколь дён мудруешь над дочкой, старый бес! Гляди, сотворит еще чего недоброе... Не зря же говорится: «От горя хоть в море, от беды в воду». Только не убегла бы, шалая!

А Глуша и не думала убегать... Как только Дмитрий ушел с маяка в Островок, она, уверенная, что батька согласился на ее совместную жизнь с Дмитрием, принялась убирать сторожку: побелила печку, сняла в углах паутину, вытерла пыль на посуднике, на сундучке, на подоконнике, вычистила посуду и вымела целую кучу мусора; потом вымыла горячей водой полы и, разрезав мешок, постелила его дорожкой от двери к столу.

На другой день Глуша стирала батькино белье, на третий шила, латала. Входившему в сторожку Егорычу она каждый раз напоминала, чтобы хорошенько вытирал он ноги. Маячник послушно пятился в сенцы, добродушно ворчал, называя ее выдумщицей и барыней.

А сейчас она встретила отца настойчивым вопросом, не подняв даже головы от иголки:

— Когда же домой, батяша?

— Завтра, дочка.

— Опять завтра! — и она сердито отложила шерстяные носки в сторону.

— Маячная лампа что-то у меня не ладится, дочка.

— У тебя все не ладится! — не вытерпела Глуша.

— Как ты говоришь? — прикинулся недослышивающим маячник и, хитро прищурив глаз, добавил: — До завтра, думаю, управлюсь с лампой. — Он насупился и отошел к окну.

— Ах, управишься? — зло спросила Глуша.

— Беда! Не ладится маячная лампа. Что с ней такое?! — И старик выскочил из сторожки, заперев ее снова на замок.

А лампа исправно горела.

В этом уверилась Глуша сама, заметив из окна, как упала с вышки ослепительно белая полоса света и, скользя по волнам, пошла на глубьевые, морские пространства.

К подошве маяка непрерывно катились рассеченные лентой света волны, — взбегая на песок, они беспокойно шипели в темноте.

«Ну вот, людям светим, а сами пути не видим. Все: и батяша, и я, и Митя».

А Лешка?

Лешку не могла Глуша вспоминать без улыбки, как ни тяжело ей было сидеть взаперти у старика.

«А все из-за него! — незлобиво упрекала она Матроса. — И чего привязался?»

Осерчав на Лешку, она все же порой жалела одинокого ловца; в нем привлекало ее то, что он хоть и неудачлив в жизни, зато радостен, и среди шуток и смеха в нем горели большие желания, — они и отталкивали и привлекали к нему людей.

Однако Глуша избегала дум о Матросе, хотя восторженная улыбка его часто сверкала перед ее глазами; Глуша думала только о Дмитрии, только его считала себе под стать.

И теперь, глядя из окна на море, где лениво роились волны, перехваченные с маяка яркой холстиной света, Глуша впервые сравнила Дмитрия с Лешкой. Тут ей припомнились слова отца, которые говорил он Дмитрию, о том, чтобы бросал тот Дойкина. Да и Лешка не один раз с неприязнью упоминал о Дмитрии, говоря, что классу в нем нету. Что это такое?.. Припомнились Глуше и другие слова батяши о Матросе: «Хорош парень. Крепок!» И в самом деле, без ноги — ведь не без сердца...

Но почему же так влечет ее к Дмитрию? И правы ли старик и Лешка, осуждая его?

Стоя у окна, Глуша заметила, как вдали неожиданно, сверкнув, зарябили воды.

Полосой налетел ветер. Море глухо зарокотало, покатив к берегу косматые, пенистые валы; волна набегала на волну, взметая кипучие белые гребни. Ветер тревожно завыл в стропилах маяка.

Глуша подошла к зеркалу и отшатнулась — она не узнала себя! — на нее глянуло исхудавшее лицо, под глазами лежала печальная синева.

«Извелась, совсем извелась! Что-то Митя скажет?..» — И жгучая тоска, предчувствие какой-то беды нахлынули на нее. Кутаясь в шаль, она повернулась к окну, присела на подоконник и долго слушала, как тяжело бились под маяком волны. А когда пристальней вгляделась в белую полоску света, что уходила далеко-далеко в море, в тревоге вскочила и простонала:

— Ой! Не Митя ли?..

От берега стремительно понеслась на глубь Каспия посудина под парусами, словно большая белокрылая птица.

Глуша, шатаясь, прошла к койке и уткнулась в подушку. Все думая о Дмитрии, она то засыпала, то вдруг вздрагивала и поднималась, — сердце громко, стучало, хотелось кричать о помощи.

Она опять шла к окну и, глядя на однообразно бегущие на маяк волны, прислушивалась, не спускается ли с вышки батяша.

— Замучил меня! — шептала Глуша. — Замучил вконец!..

Егорыч не приходил до полуночи, отсиживаясь на вышке и выжидая, пока уснет дочь.

Но не всю же ночь топтаться на мостках!..

И как только он, крадучись, заявился в сторожку, Глуша набросилась на него:

— Долго будешь мудровать? Утопить хочешь?..

В гневе она рванула его за рукав.

— Что ты, что ты, дочка? — опешил Егорыч. — Чего ты, родная?

— Родна-ая! — передразнила она. — Была б родная, не измывался бы!

— Постой, постой! — Маячник, отступая, попробовал отшутиться: — Мы ведь, Глушок, с тобой как рыбка с водой!

— Довольно! Наслушалась прибауток!

— Да чего ты, доченька?..

— Не могу! Не могу больше! — продолжала наступать Глуша на старика. — Садись! Говори!

И, подведя отца за руку к столу, она опустилась на табурет:

— Говори, говори! Кому обещал меня?.. Лешке?!

Громко зарыдав, она ударилась головой о стол.

— Ой, дочка! — Старик, обхватив голову Глуши, стал целовать ее, приговаривая: — Чего ты, родная! Да разве я?.. Глуша! Сама выбирай! Известно: рыба ищет где глубже, а человек где лучше... Вот и выбирай, родная ты моя!

Не поднимая головы, Глуша сквозь всхлипывания, с упреком сказала: