Михаил Пархомов - Хороший парень

— Вставай, будет тебе… Тут из газеты приехали, слышишь?..

— А ну их… — выразительно промычал Яшка и повернулся на другой бок.

— Фотографировать будут, слышишь? — Глеб не унимался. — Сам директор велел тебя разбудить…

— Барамбаев? Что ж ты сразу не сказал? — Яшка приподнялся на локте. — Передай директору, что я прибуду в полном параде. Свеженький, как огурчик…

Он протер кулаками глаза. Затем вскочил и, подставив голову под сосок рукомойника, из которого, обжигая, тонкой струйкой бежала ледяная вода, несколько минут блаженствовал. Обмылок выскользнул у него из рук, но Яшка даже не заметил этого. Только переодевшись, он осмотрел себя со всех сторон и, видимо, остался доволен осмотром…

— Можно?

Яшка вошел в директорский кабинет, который был сверху донизу увешан выцветшими диаграммами и почетными грамотами в деревянных рамочках. Под ними в кресле, положив тяжелые руки на стол, восседал Барамбаев. Директор беседовал с сидевшими напротив двумя какими-то неизвестными Яшке людьми. Один из них был в треухе, в ватной телогрейке и в высоких валенках, разрезанных сзади под коленями, и Яшка отвернулся от него ко второму собеседнику директора, в котором журналист угадывался уже за версту. Это был подвижной черноглазый толстяк в роскошном свитере с оленями и в кожаной курточке.

— Вот товарищ Буланчик, Яков Ефимович, — произнес Барамбаев, кивая на Яшку.

— Тот самый Буланчик? — Толстяк подался вперед.

О чем это он? Яшка, который знал, что с корреспондентами надо держать ухо востро, на всякий случай ответил:

— По всей вероятности… У меня здесь однофамильцев нету.

— Вы в этом не совсем уверены? — Толстяк поднял брови.

— Отчего же?.. Я Буланчик, — уже твердо сказал Яшка. — А что, разве плохо звучит?

— Звучит ничего. — Толстяк в кожаной курточке рассмеялся. Он был смешлив, любил веселых людей и, вытащив записную книжку, стал с профессиональной легкостью расспрашивать Яшку, откуда он прибыл, кем работает, как живет…

— Как живу? — Яшка, польщенный вниманием толстяка, улыбнулся. — Как говорится, лучше всех и хуже некоторых…

Он охотно, с какой-то небрежностью — мол, и не такое бывало! — рассказал толстяку о том, как разгружали платформы в буран. Потом великодушно разрешил себя сфотографировать. Что ж, он не против того, чтобы его портрет появился в газете! Хотите в анфас? Пожалуйста! В профиль? Будьте любезны! Разве он не понимает, что это нужно, так сказать, для истории? Ну да, он действительно личным примером увлек ребят за собой…

Говорил Яшка не умолкая. И если какой-нибудь час назад ему бы даже в голову не пришло кичиться и задирать нос, то теперь, глядя на себя как бы со стороны восторженными глазами корреспондента, он с каждой минутой все больше проникался убежденностью, что действительно совершил чуть ли не геройский поступок.

Яшка был тщеславен. Ему льстило, что его слушают с вниманием. И какие люди! Газетчики, которые столько повидали на своем веку, что их трудно чем-либо удивить.

Но больше всего Яшку радовало, что его фотография появится в газете. Ведь эту газету увидит Надя!..

— Готово… — Толстяк в последний раз щелкнул затвором.

Яшка, который, затаив дыхание, почти минуту сидел с каменным лицом, вздохнул с облегчением и улыбнулся.

Журналисты уехали после полудня. Когда их машина отъехала, Яшка спустился с крыльца. Ему не терпелось поскорее рассказать обо всем Наде.

Сегодня воскресенье, и она, должно быть, сидит дома с девчатами. То-то она удивится! И обрадуется, конечно. Как-никак, а он, Яшка, не подкачал…

Но комната, в которой жили девчата, оказалась запертой, и Яшке, когда он постучал к соседям, ответил недовольный женский голос:

— Кто там? Войдите…

Яшка открыл дверь, и его обдало кислым паром. Жена агронома, склонясь над корытом, стирала пеленки. Возле нее на полу ползал двухлетний крепыш в короткой рубашоночке. Второй ребенок лежал на кровати и задумчиво сосал собственную ногу.

— Здравствуйте! — сказал Яшка. — Вы, часом, не знаете, куда все ушли?

— Гуляют… — Женщина, стряхнув с рук мыльную пену, вытерла их о передник и выпрямилась. — А Надя на работе. Вся бригада там.

— Как на работе?!

— Они новые машины хотят опробовать. Не терпится, видно.

Пробормотав «спасибо», Яшка закрыл дверь. «А мне ничего не сказали! — подумал он с обидой. — Могли бы, кажется, позвать…» По дороге он заглянул в свой барак и, увидев, что койки Чижика, Кузи и других ребят заправлены серыми одеялами, не переодеваясь, в «полном параде» зашагал к мастерским.

— Наконец-то… Я тебя всюду искал, — сказал он Наде. — Понимаешь, целый день провозился с корреспондентами. Один пристал как банный лист: расскажи да расскажи!.. Совсем замучил меня.

— Вот как! — Надя пытливо посмотрела на Яшку. — А мне передавали, что это ты корреспондентов замучил. Ты из кожи лез вон, чтобы доказать свое геройство. Расхвастался… А ночью мне почему-то показалось, что ты не один разгружал платформы. Как будто еще ребята были. А к корреспондентам ты один побежал.

Яшка с большим трудом сдержался, чтобы не нагрубить Наде. Она не смеет его упрекать. Он не напрашивался: эти корреспонденты в конце концов его сами искали, а не он их. И потом…

— Можешь спросить у Бояркова, как было дело. Барамбаев за мной послал.

— И что же? Я это знаю.

— Знаешь? Так в чем же дело? Давай тогда начистоту… Вот ты, между прочим, не нашла способа мне передать, что бригада выходит на работу. Или меня, может, уже исключили из бригады?

Он спросил это не без ехидства, надеясь, что Надя начнет оправдываться, а она сказала:

— Пока нет еще. Но ты бы послушал, что о тебе говорят… Я не удивлюсь, если ребята потребуют, чтобы мы обсудили твое поведение на комитете.

— Ну и обсуждайте! Мне начхать…

Он хотел еще что-то сказать, но осекся, поняв, что сморозил глупость. Ведь он сказал неправду; больше всего на свете он ценил дружбу и друзей. А тут еще Надя не сводит с него глаз.

— Что же ты молчишь?

Яшка не ответил.

Теперь для Яшки потянулись серые, унылые дни. Дороги развезло, и станция оказалась оторванной от всего окружающего мира. Даже тракторам было не под силу бороться с распутицей.

То припекало, и степь покрывалась плешинами темных проталин, то опять примораживало с такой силой, что начинала звенеть земля. Дожди сменялись внезапными метелями, метели — дождями. Не в диковинку были здесь и дожди вперемешку со снегом.

Весна явно замешкалась на ближних подступах. Где-то, быть может, уже зеленела трава-мурава и девушки, радуясь весеннему теплу, покупали на перекрестках улиц подснежники, а здесь, в этой степи, все было по-другому. Когда сошел снег, оголилась жирная, словно бы тавотом покрытая земля, которая была кое-где тронута блеклой, прошлогодней травой и выцветшим ковылем, и небо над нею тоже казалось каким-то темным, жирным и хмурым.