Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая

И я рассказал им про случаи, когда уходил из их магазинов ни с чем. Они выслушали мой рассказ и опять все, как один, весело рассмеялись. Они почему-то привыкли отвечать смехом на некоторые мои слова и не всегда при этом давали объяснение своему смеху. Но на этот раз Иван Терехин все же взялся объяснить. Он сказал:

— Да разве это к вам ненависть? Это у них к своему делу ненависть. Это наплевательское отношение к своим обязанностям и к людям. Вот как это называется. Их гнать надо с такой должности, чтобы не позорили звание советского продавца. Вы мне покажите эти магазины. Я им такое впишу в жалобную книгу!.. Думаете, они только к вам так отнеслись? Они ко всем так относятся. Это такой сорт людей несознательных.

Я удивился:

— Как! И к вам тоже?

— А то нет?

— К вам? К своим? К русским?

— А какая для них разница? Я же говорю: это уж такой сорт людей безответственных. Не перевелись они еще у нас. Им хоть в пень колотить — лишь бы день проводить.

Но тут уж пришла моя очередь рассмеяться. Слишком несуразное он говорил. Не могли они так относиться ко всем. При таком их отношении ко всем люди перестали бы заходить в магазин, товар на полках остался бы нетронутым, и хозяину пришлось бы закрыть свою торговлю. Но когда я высказал такое предположение, они опять все рассмеялись. А Иван Терехин сказал:

— Опять вы со своим хозяином! А если нет над ними хозяина, тогда как?

Я ответил:

— Так не бывает. Хозяин везде есть. Но только у них он тоже, наверно, где-то далеко.

Терехин даже ладонями хлопнул себя по коленям с досады на мою непонятливость, а потом опять принялся мне доказывать:

— Да нет у них никакого хозяина, поймите вы! Они сами себе хозяева.

Тогда я рассмеялся еще сильнее, потому что сразу подметил нелепость в его доказательствах. И, выявляя эту нелепость, я спросил:

— А товар чей?

Он ответил:

— И товар им же принадлежит. И магазин им же. Только они, дуры, не понимают этого.

Я опять не мог удержаться от смеха. Очень уж забавно было мне представить хозяина, который сам не знает, что он хозяин. Однако по выражению лиц остальных я заметил, что и они согласны со словами Терехина, даже Иван Петрович.

Я мог бы рассказать им еще про один случай, в котором тоже не уловил признаков особого дружелюбия к финнам, но не стал торопиться с этим, хотя случай стоил внимания. Зайдя однажды в магазин, где продавалось готовое мужское платье, я попросил для себя светлый летний костюм из тонкой шерстяной ткани. Однако продавец в ответ на это даже не тронулся с места и только усмехнулся, посмотрев на меня с таким выражением, как будто сомневался в моем рассудке. А пока я пытался понять, что это означает, подошел другой продавец. И тогда первый сказал этому другому, кивая на меня:

— Вот здесь один гражданин хочет у нас летний светлый костюм себе купить из тонкой шерсти.

Другой продавец тоже усмехнулся и ответил:

— Ого! Летом летний костюм захотел? Да еще из тонкой шерсти? Скромное желаньице, ничего не скажешь.

И он опять усмехнулся, даже не глядя в мою сторону. Я приготовился было спросить их, почему они не подают мне нужный костюм, а только усмехаются, но вдруг знакомая догадка мелькнула в моей голове, и я поскорей вышел вон из магазина. Не знаю, как им удалось узнать меня. Наверно, кто-нибудь успел сказать им, что такой-то финн обретается в их Ленинграде, и они не упустили случая напомнить мне про то зло, которое я причинял их людям в своих лагерях. И вот еще одни магазин в Ленинграде сделался для меня запретным.

Про этот случай я рассказал одному лишь Ивану Петровичу, надеясь, что он лучше Терехина объяснит мне причину такого обращения со мной. Но он тоже только посмеялся весело, так и не объяснив ничего. Все же Иван Петрович проявлял ко мне больше внимательности, чем другие рабочие его бригады. Это было, конечно, в порядке вещей. Как старший над нами, он обязан был знать своих людей, и в том числе меня.

Заходя в мастерскую, где я тесал и стругал вместе с Иваном Терехиным косяки, притолоки, двери, подоконники и рамы, он всегда задерживался на несколько минут. И стоило мне в эти минуты обернуться к нему, как я видел его глаза, прищуренные от внимательности и непременно обращенные в мою сторону. Но я уже знал, что они не таили против меня суровости, как не таили под собой суровости его полуседые усы, прикрывавшие рот. Просто такая уж была у него манера присматриваться к работе своих людей. Проверив мои инструменты, купленные с помощью Ивана Терехина, он одобрил мой выбор и сказал:

— Работал я как-то с одним финном. От вас перешел к нам в тридцатом году, когда там безработица стряслась. Тоже был неплохой работник. Учить не приходилось и торопить в работе — тоже. Жили мы вместе в общежитии, и уважали его все за любовь к порядку и чистоте. А вы все еще в гостинице?

— Да.

— Дорого там, поди?

— Десять рублей в сутки.

— А вы справлялись насчет общежития в конторе-то?

— Да.

— Не обещают?

— Пока нет.

— Н-да…

Он призадумался, а на следующий день предложил мне перебраться к нему домой. Я хотел ему ответить, что домой действительно собираюсь, но только не к нему, а к себе, в Суоми, о чем уже готовлю заявление в их Министерство внутренних дел. Но у него был такой довольный вид, когда он мне это предложил, что я не решился ответить ему отказом. Он явно был уверен, что делает мне приятное, и откровенно радовался этому. Мог ли я лишить его этой радости? Нет, конечно. Я сам принял радостный вид и ответил согласием. И вот я перебрался из гостиницы в его квартиру на улице Халтурина.

Нет, это был не тот Иван. Какое там! Ничего близкого к тому Ивану. И жены своей он в прошлом не терял, хотя имя у нее было такое же, как у жены того Ивана. И дети у него были живы-здоровы. Не потому ли он был так добр? Один из его сыновей работал в Арктике радистом и не собирался оттуда скоро возвращаться. Его комната и была мне предложена временно за пятьдесят рублей в месяц. Это была третья часть всей их платы за трехкомнатную квартиру. Она показалась мне совсем крохотной, эта плата, после затрат в гостинице. Вся плата за квартиру составляла меньше десятой доли заработка самого Ивана Петровича. А если прибавить к его заработку то, что присылал ему с Севера старший сын, то плата за квартиру получалась меньше тридцатой доли их общего заработка. Так мало ценят они тут свои жилища. Но когда я спросил Ивана Петровича, не слишком ли мало я ему плачу, он сказал:

— Ну что вы! Да, по правде говоря, мне не деньги важны, а хороший собеседник в доме.

И он объяснил мне, что его второй сын тоже постепенно откалывается от семьи. Его интересы уже давно где-то за пределами дома. Через полгода он кончит электротехнический институт и уедет снабжать водой южные пустыни. А ему, Ивану Петровичу, хочется иногда перекинуться с кем-нибудь в шахматишки или в шашечки или просто поговорить о том о сем. Вот он и уговорил свою хозяйку Марию Егоровну принять меня временно на жительство. А Мария Егоровна, довольная тем, что я оказался третьим некурящим мужчиной в ее доме, взялась варить мне по утрам и вечерам кофе, заставляя, однако, меня самого заботиться о том, чтобы он не переводился. Выполняя это, я покупал кофе и ставил его в шкафчик на кухне. Там же я хранил сгущенное молоко, сахар, ветчину, масло и булку.