Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая

— Откуда это у вас такая бедовая?

Я ответил:

— Это Эстери Хонкалинна из Алавеси.

— Сестра Антеро?

— Да.

Он откинулся на скамейке к стене, приблизив лицо к одному из окон, выходящих на озеро, но уже не увидел ее. Он почти прижался щекой к стеклу, пытаясь еще раз поймать ее в свои голубые зрачки, но не поймал. Тогда он перевел взгляд на окно в боковой стене, перекошенное в сторону гнилого угла, но и в то окно не увидел ничего, кроме голых камней лощины. Усидеть после этого у меня за столом он почему-то уже не мог и вышел из комнаты, сказав мне вместо прощанья:

— Я тут побуду еще сегодня.

А выйдя из сеней, он первым долгом повернул свое лицо вслед черноглазой Эстери Хонкалинна и держал его в таком положении, пока ее не скрыли береговые кустарники. Только тогда он повернулся в другую сторону, чтобы направиться к своей сестре.

Но сестру он не увидел в этот день. Она уже успела уехать на машине Уллы в город Корппила к своему торговцу деревянными изделиями. Делать ему после этого в Кивилааксо стало нечего, и он ушел бы, наверно, пешком обратно в Алавеси, если бы его не перехватил у ворот своей усадьбы Арви Сайтури, пригласивший его к себе на семейный вечер, после которого обещал предоставить в его распоряжение велосипед.

Ну, хорошо. Пусть он пригласил к себе молодого Мурто. Это понятно. Дочь Сайтури, Хелли, давно пребывала в том возрасте, когда родители не могут не думать о будущем зяте. Но зачем было мне попадать на тот же вечер? Я не искал такой чести. Я шел к старой Орвокки за вещами, не думая навязываться на приглашение. Я совсем не желал ни с кем встречи и для этого старался обойти как можно дальше стороной дачу Муставаара. Но получилось так, что не успел я пересечь дорогу, идущую от его дачи к усадьбе Сайтури, как из его ворот выехала машина темно-багровой окраски.

Она выехала и остановилась, а вслед за ней через калитку из сада Муставаара вышли два незнакомых мне человека: рослый пожилой господин в белом костюме и молодая госпожа. Открыл перед ними калитку сам Рикхард Муставаара, и он же попридержал ее в открытом положении, пока они проходили мимо. И, придерживая ее в открытом положении, он слегка как бы надломился в пояснице, наклонясь вперед, что сделало его пониже ростом. А у машины он изобразил собой такой угол, словно хотел переломиться пополам, и не переломился лишь потому, что удержался одной рукой за открытую дверцу. Захлопнув ее за ними, он придал своему корпусу еще два или три легких наклона в направлении уходящей машины.

Я не успел дойти до полевой дорога, чтобы пересечь ее, как машина промчалась по ней, но внезапно остановилась прямо на моем пути. Из нее высунулся пожилой господин с таким же багровым лицом, как его машина, и спросил меня о чем-то по-английски. Я не понял, конечно. Тогда он оглянулся назад и поманил к себе пальцем Рикхарда Муставаара. Тот сорвался с места и быстро зашагал к машине. Молодая госпожа сказала что-то изнутри капризным голосом, пожилой господин движением плеч и головы выказал нетерпение. Увидев это, Муставаара побежал бегом и только в десятке метров от машины снова перешел на крупный шаг.

Сильно запыхавшись, он остановился перед машиной в том же наклонном положении. Вопросы ему были заданы, как видно, по поводу разных мест и дорог, по которым важные иноземные господа собирались проехать. И он терпеливо и вежливо ответил на все вопросы, сдерживая по мере сил частое дыхание. Мне следовало этим временем обойти машину спереди, чтобы продолжить путь по скошенному клеверному полю, а я стоял как дурак, ожидая, когда сама машина уйдет с моего пути. Она и ушла, конечно, пахнув мне в лицо напоследок дымом хорошего бензина, но на моем пути оставался Муставаара, и поэтому я опять продолжал стоять, стараясь не видеть его и ожидая, когда он уйдет.

Чтобы не видеть его, я проводил глазами заграничную машину, следя за тем, как она достигла усадьбы Сайтури, как обогнули ее и как сам Сайтури, идущий ей навстречу, отступил в сторону больше, чем было нужно, и, сняв с головы кепку перед этими чужими людьми, едущими по его собственной земле, поклонился им, пожалуй, еще ниже, чем это умел делать Рикхард Муставаара. И в этот момент голос Муставаара сказал мне по-русски:

— Что нос воротишь, чухна! Может быть, ударить меня желаешь своим идиотским пуукко? Изволь. Выяви наружу свой животный инстинкт. Вот моя грудь, вот сердце. Попытай счастья. Вообрази для успокоения своей решимости, что я не успею при этом пристрелить тебя первый или ударить хребтом вот об этот камень. Ну-с, так как же мы порешили?

Я ничего ему не ответил. А он остановился прямо передо мной, огромный и сильный, продолжая говорить, отчего ходуном ходили во все стороны его губы, не имеющие постоянной формы. И не только губы, но и остальные черты лица ходили у него теперь вкривь и вкось — так много пришлось ему в жизни двигать ими в разных направлениях, придавая им самые разные выражения перед разными по силе людьми в разных странах. В такой же мере, надо думать, изгибалась и его душа, приспосабливаясь к любой новой силе, дававшей ему надежду вернуться в Россию прежним властителем. Изгибалась душа, изгибалось лицо, и сам он при случае мог изогнуться пополам ради той же цели.

И если когда-то ему пришлось начать свое движение и жизнь с бедного финского языка, то с тех пор он продолжил это движение с помощью шведского, французского, немецкого и английского. А ныне, кажется, усвоил еще какой-то новый акцент, судя по тому, что переливы его речи мало отличались от переливов речи этого краснолицего седого господина, приезжавшего к нему на машине чужой марки с женщиной, похожей на киноактрису. Неизвестно, на какой язык он более всего полагался в своих новых планах возвращения в Россию, но это был, конечно, не русский язык.

Ему приходилось торопиться с этими планами, ибо уходило его время. Уже не так молодо смотрели его глаза, тронутые по бокам и снизу морщинами, и не таким красным казался рот. Он стал похож на сырую мясную котлету, прорезанную посредине вдоль от края до края. Но в отверстие этой подвижной котлеты по-прежнему выглядывали молодые белые зубы, вставленные на Западе, а глаза были наполнены прежней грозной чернотой.

И хотя он перед кем-то там сгибался и заискивал, но передо мной стоял прямо во весь свой громадный рост, широко распахнув темно-серый пиджак с красными прожилками. И, стоя так передо мной, он, как и прежде, не смотрел на меня. Он смотрел поверх моей головы в какой-то иной, одному ему известный отдаленный мир и уносился туда своими высокими мыслями. И тут бы ткнуть его ножом, чтобы не уносился, чтобы взглянул вниз и увидел меня. Ткнуть и напомнить об Айли.

Но я не ткнул. Что-то сковывало мне руки каждый раз, когда он так стоял надо мной, подавляя меня своими размерами. Какая-то страшная уверенность в своем превосходстве над всеми в мире исходила от него. Она проникала в меня, связывала меня, давая понять, что любые враждебные ему в мире силы он обязательно раздавит к черту на своем пути и выполнит свое. И я стоял, не имея силы потянуться рукой к ножу. Он ронял над моей головой небрежные слова из того места, что у других людей зовется ртом, а я не мог двинуть рукой, чтобы выхватить нож и ударить его прямо в грудь сквозь темно-красный галстук и шелковую рубашку между расстегнутым серым пиджаком. Вместо этого я стоял и слушал, как он поучал меня небрежно, глядя куда-то вдаль поверх моей головы, с видом человека, думающего о каких-то других, более важных вещах: