Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

Скоро дорога поднялась на холм, откуда я увидел сразу две деревни: одну далеко в стороне справа от дороги, а другую — прямо впереди. Та, что была прямо впереди, называлась Гривицы. Это я уже знал. Но пока я до нее добирался, дорога еще не раз опускалась и поднималась, открывая моему глазу с каждого холма все новые и новые просторы. Вот она, оказывается, какая была обширная, их Россия. В окно вагона я мало успел ее увидеть. На пути из Ленинграда приходилось почти сразу укладываться спать из-за ночной темноты. И на обратном пути тоже очень быстро наступала темнота, потому что приезжал я сюда до этого случая только осенью. А теперь я увидел Россию в самое светлое время года, в пору ее цветения, под жарким летним солнцем.

По обе стороны дороги тянулись канавы. За канавами стояли травы, краснела земляника. Я не выдержал и шагнул за канаву, чтобы полакомиться немного. И дальше, я шел рядом с дорогой, по другую сторону канавы, останавливаясь в тех местах, где среди травы затаились крупные ягоды земляники. На вкус она была здесь такая же, как в Суоми. Из этого следовало, по теории Арви Сайтури, что эти края тоже следовало пристегнуть к его владениям, как финские по духу.

Местами неподалеку от дороги люди косили, пользуясь хорошей погодой, и высыхающее сено издавало точно такое же благоухание, какое я в свое время улавливал у финского сена. Да, большая несправедливость была допущена господом богом в отношении Арви Сайтури, и я исправлял ее как умел, поедая русские ягоды и топча русскую траву.

Проходившие мимо люди поглядывали на меня с любопытством, и некоторые из них кивали мне, говоря: «Здравствуйте». Я отвечал им тем же. Некоторые проезжали на велосипедах, иные — на грузовых машинах. И все лица непременно оборачивались ко мне, как это делается всюду в деревнях, где посторонний человек всегда заметен.

Продолжая так идти рядом с дорогой, я скоро приблизился к деревне. Но я не сразу в нее вошел. Не стоило торопиться. Надо было сперва обдумать, что и как сказать моей женщине. И, чтобы лучше думалось, я растянулся на траве позади придорожных кустарников, подняв глаза к синему русскому небу, по которому пробегали редкие белые облака.

Это было ее небо. Под ним она выросла и вызрела, моя женщина, моя «госпожа Россия», которую мне предстояло завоевать. Какими словами мог я затронуть ее сердце? Для начала можно было блеснуть перед ней хорошей западной вежливостью, которую я когда-то усвоил из разговорника, составленного, конечно, западным человеком, а потом ввернуть что-нибудь насчет коммунизма. О, я знал, чем их тут можно было взять!

Главное — убедить ее в том, что намерения у меня самые серьезные. Это она и сама должна была теперь понять, увидев меня неожиданно перед собой в такой дали от Ленинграда. А мне осталось бы только сказать: «Вот видите, никакие расстояния не могли меня остановить. Я сказал, что приеду объясниться, и приехал. И теперь у нас не будет ошибки. В тот раз я еще не знал ваших обычаев и слишком поторопился с этим делом. Но вперед я буду осмотрительнее. Это меня тогда буржуазные пережитки подвели, а теперь я их изгнал и понимаю, что разговор о тех вещах должен быть на втором месте, а на первом — дело коммунизма. Так оно у меня теперь и ведется. Можете быть спокойны. На четвертом этаже я занял в соревновании первое место. (Ну, о пятом этаже ей не обязательно упоминать.) И дальше у меня все пойдет в том же роде. Так что тянуть нам больше незачем. Я понимаю, что у женщины есть своя скромность, но зачем же ей без конца себя терзать, если уже давно приспело время ответить согласием? Дело наше ясное. Я уже сказал, что вы мне нравитесь и все такое. Пора и вам отбросить стеснение и постараться не упустить то, что не каждый день приходит к одинокой вдове, да еще с ребенком».

Такое примерно приготовился я ей сказать и после этого выбрался на дорогу. Войдя в деревню, я стал высматривать, у кого бы можно было спросить относительно моей женщины. Однако по случаю рабочей поры улицы почти пустовали. Попадались детишки и старики, но они были не очень подходящими для такого вопроса. Наконец я увидел дом с надписью «Контора» и вошел туда. Там я спросил у мужчины, сидевшего за столом среди вороха бумаг и папок:

— Не можете ли сказать, окажите признание, пожалуйста, где у вас находится сейчас товарищ Иванова из колхоза «Путь коммунизма»?

Мужчина этот был из тех, на кого не действовала вежливость. Он взглянул на меня с удивлением и молча пожал плечами. Я пояснил:

— Она депутат областного Совета.

Он опять ползал плечами и отрицательно повел головой. Но тогда девушка, сидевшая за тем же столом, напротив него, сказала:

— Ах, депутат? Была она у нас. Да, да. — И она напомнила мужчине: — Ну как же! Ты же знаешь ее. Здоровался с ней. Ну, та, что заходила сюда позавчера, черненькая такая. Надежда Петровна.

Тогда и он вспомнил:

— А-а! Надежда Петровна! Так бы и сказали. А то — депутат. Я уж подумал, что речь идет о каком-нибудь представителе сверху. А Надежду Петровну знаю. Еще бы! — И, обратясь к девушке, он сказал: — Только она, по-видимому, уже уехала.

Но девушка ответила:

— Нет, она еще у нас. В Кормушкино вчера ее завезли. А оттуда она в Заозерье собиралась.

Мне вдруг стало почему-то не очень весело, когда я услыхал это. И я спросил уже без всякой надежды:

— А где это Кормушкино?

Но девушка меня успокоила:

— Да рядом здесь. Три километра по этой дороге, а потом еще в сторону с полкилометра, влево, к озеру.

— А я там ее застану?

— Застанете. Вполне. Ей так быстро не обернуться. Столько дел накопилось! Дня на два хватит.

Я сказал ей спасибо и вышел на улицу, подсчитывая про себя километры, которые мне предстояло туда и сюда пройти. От станции до деревни моей женщины было пять километров. От ее деревни до этой — восемь. Вот уже тринадцать. А если я удалюсь от станции еще на три с половиной километра, то это уже составит шестнадцать с половиной. И столько же мне надо будет сделать обратно. Я взглянул на часы. Они показывали начало первого часа. Напрасно я так увлекался земляникой. А лежать в траве и подавно не стоило.

Но успеть еще можно было, только от земляники, конечно, следовало отказаться. Кстати, в этой деревне оказалась небольшая лавчонка. Правда, я не увидел в ней ничего съестного, кроме копченой колбасы, соленой трески и конфет. Весь остальной товар состоял из разных несъедобных предметов, нужных в хозяйстве: материи, обуви, посуды, мыла, гвоздей, веревок, инструментов и разной другой мелочи. Оно и понятно, конечно. Зачем в деревне продавать съестное? Все же я купил кусок твердой колбасы, которая меня только и дожидалась все то время, пока существовала их лавка. К ней я взял четыре медовых пряника, тоже твердых как железо.