Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

Далее я поравнялся с ветряной мельницей, которая высилась над обрывом наподобие грозного привидения. Но и она не могла стать мне помехой, стоя неподвижно на своей единственной ноге, как и все другие ветряные мельницы их колхоза, где люди перешли на электрические мельницы.

За мельницей дорога слегка обогнула выпуклость обрыва, открыв моему глазу вид на капустное поле. Там работали женщины, пропалывая и прореживая ряды капусты. Но и они не могли мне помешать, ибо капустное поле находилось в стороне от дороги, слева. За капустным полем берег реки приблизился к дороге, и отсюда наконец я увидел пристань.

Правда, до пристани мне еще встретился моторный катер, стоявший у небольшого деревянного причала, возле которого толпились люди. Но и они, кажется, не собирались преграждать мне путь к пристани, переходя один за другим с берега на катер. Так благоприятно складывались в это утро мои дела. Пристань уже была на виду, и ничто не могло мне теперь помешать дойти до нее и сесть в одиннадцать часов на теплоход, чтобы отправиться по реке Оке в город Горький, а оттуда поездом в Ленинград, где изнывала в муках тоски по мне моя женщина.

Когда я поравнялся с причалом, все люди уже были в катере. И один из них, стоявший внутри катера у борта, откуда он помогал другим перебираться с причала в катер, помахал мне приветливо рукой. Я всмотрелся в него. Это был парторг. Он спросил меня:

— Далеко ли направились?

Я указал на пристань, и он кивнул понимающе:

— Ну, ну. Счастливо доехать.

Даже он благословлял мой отъезд, не проявляя намерения меня удержать. Все же я помедлил немного. Неудобно было уйти, не сказав ему «спасибо». Как-никак, это он устроил меня на ночлег, не забыв также о еде. Подойдя к нему поближе по деревянному настилу причала, я протянул руку. Но и тут я не сразу попрощался. Чем-то надо было сгладить мой отказ принять его приглашение остаться у них погостить, хотя бы коротким разговором о том о сем. Нельзя было давать человеку повод подумать, что я пренебрегаю его заботами. Он взял мою руку в свою, и, отвечая на его пожатие, я спросил для начала:

— А вы далеко ли?

Он ответил:

— На пасеку.

— Как?

— На колхозную пасеку. Это где пчелы.

— А-а, понимаю. За медом? Но почему вас так много?

— Они в дом отдыха.

— Куда?

— В дом отдыха.

— В какой дом отдыха?

— В наш колхозный дом отдыха.

— Разве у вас есть свой дом отдыха?

— Да.

— У крестьян — дом отдыха?

— Да, да. У крестьян — дом отдыха.

Я все еще держал в своей руке его руку. Пора было отпустить ее и, сказав попутно то, что принято говорить на прощание, уйти своей дорогой. Но я забыл о руке. Я спросил:

— И что же, крестьяне отдыхают в этом доме?

— Ну конечно. Для чего же он и выстроен?

— И сейчас отдыхают?

— И сейчас.

— А как же с летними работами?

— Успеваем. Не всех же мы туда вывозим. Всех и дом не вместит.

— А какой он, этот дом?

— Дом как дом. Да вы лучше сами взгляните.

Моя рука все еще была в его руке. Он сжал ее чуть покрепче и потянул к себе. И нельзя сказать, чтобы я стал особенно упираться. Нет, я сам шагнул в катер и уселся на скамейку, пристроенную вдоль борта. Мотор заработал, и катер двинулся вверх по реке.

Да, так вот порой все складывается, когда вы идете по их земле к пристани. Ну ладно. Зато я посмотрел этот дом. Он стоял в молодом лиственном лесу на левом, низком берегу реки Оки. Катер долго тянул нас туда, бороздя сверкающую от солнца воду. На его пути встретилось несколько речных судов и среди них — тот самый теплоход, на котором я собирался уехать в город Горький, откуда поезд готов был доставить меня прямиком к моей женщине, изнывающей в тоске по мне.

Теплоход прошел вниз по реке, не заметив меня, сидевшего в открытом катере среди восемнадцати других, примерно таких же по возрасту. Из этих восемнадцати восемь были женщины, все время без умолку говорившие между собой о чем-то под рокот подвесного мотора. А из мужчин самыми молодыми были парторг и парень, сидевший у мотора на корме. Он высадил нас на низкий песчаный берег, поросший красным лозняком, и погнал катер обратно в колхоз.

Восемь говорливых женщин и восемь пожилых мужчин подхватили свои чемоданчики и отправились прямо и глубину лиственного леса, а мы с парторгом прошли вдоль берега вверх по реке еще километра два, дойдя почти до того места, откуда меня три дня назад перевез на правый берег золотозубый лодочник. Здесь мы тоже свернули по тропинке в тесную зелень леса, наполненную перезвоном птичьих голосов, и минут через двадцать вышли на открытую поляну, заставленную ульями. На краю поляны стоял маленький домик с одним окном. Парторг заглянул в него и, не увидев никого внутри, обернулся и крикнул на всю поляну:

— Ау! Иван!

С другого конца поляны отозвался не менее громкий голос, и к нам напрямик через поляну, неторопливо пробираясь между гудящими ульями, вышел тот самый Иван.

Так у них тут все подстроено. Вы идете к пристани, чтобы уехать скорее к своей женщине, которая истомилась в разлуке с вами. Но вам не дают дойти до пристани. Вас хватают за руку, кидают на дно катера и везут под присмотром восемнадцати человек на далекую пасеку, где ждут вас не сладкие медовые соты и не веселый пир, а ждет вас тот страшный, непримиримый Иван.

Я сразу его узнал, несмотря на то, что он старался выглядеть ниже ростом и темнее волосом. Даже глаза его стали скорее коричневыми, нежели серо-голубыми. Но все равно это был он. Мне ли его не знать? Это были его руки и плечи, его крупное загорелое лицо, ставшее чуть шире и добродушнее от времени, но способное в любую минуту снова исполниться суровости и прильнуть к прицелу пулемета. Одним словом, я знал о нем все, что нужно знать, и не ждал от него пощады. Парторг сказал, кивая на меня:

— Вот привез к тебе гостя из Финляндии, товарища Турханена. Прошу любить и жаловать.

Иван злорадно ухмыльнулся, услыхав эти слова. Уж он-то знал, как меня надо любить и жаловать. Рукава его рубашки были закатаны до локтей, высвобождая кулаки к действию. Ворот у мускулистой загорелой шеи был расстегнут, позволяя плечам при размахе развернуться шире. Не скрывая злорадной усмешки, он двинулся ко мне, но в последнее мгновение почему-то раздумал меня бить и просто так протянул мне руку. Я пожал ее, чувствуя в ответ верное доказательство своим предположениям относительно его способностей ломать хребты и вышибать из человека дух. Парторг тоже пожал ему руку, сказав попутно:

— А я к тебе с хорошими вестями: разрешили нам восточный участок.

В ответ на это Иван обрадованно хлопнул его по плечу и вскричал:

— Да ну! Вот молодец! — Потом потер с довольным видом ладонь о ладонь и сказал: — Ну, теперь дело у нас пойдет. А то уж прямо задыхаться начали. Тесно пчелке. Полтораста ульев на одном участке — это, прямо скажем, многовато. За новыми роями не угонишься. Только один сгребешь, глядь — уже второй вылетел, а там и третий. Один так высоко взлетел вон на тот ясень, что еле достали. Две лестницы вместе связать пришлось. Есть еще подозрение насчет этих двух ульев: не прозевали ли? Звук вроде глухой. Может, и не прозевали. Но кто их знает? Спать, конечное дело, много не приходится.