Анатолий Кончиц - В краю родном

Потом ему показалось, что он лежит не под полосатым тентом, а под куском ржавого кровельного железа. И не на берегу реки, а посреди деревни, на дороге, на жестких ошметках засохшей грязи.

Деревня пуста. Дома стояли вкривь и вкось. И где-то вдали, около бригадирова дома, ходил теленок с длинным нечистым хвостом. Зеленая муха летала над коровьей лепешкой рядом, неподалеку от Викентия. Тяжелый зной полыхал на дороге. Лежать на засохшей грязи было неловко, и Викентий не мог понять, как он мог выбрать такое неудобное место.

И вдруг три девушки появились перед ним. Их пышные юбки заполнили деревенскую улицу, а стройные ноги в белых туфлях ступали уверенно и твердо, как по паркету. Какой-то свежестью повеяло на Викентия, жара пропала, дышать стало хорошо. Он приподнялся на локтях.

— Сколько времени, скажите? — спросила одна из них, черноволосая и черноглазая.

— Времени? — Викентий покачал головой, и тяжелые раздумья навалились на него. — А вы куда идете?

— В театр.

Викентий снова покачал головой.

— Нету никакого времени и никакого театра. Это же деревня.

— Да вот же он перед тобой. А людей разве вы не видите?

— Не вижу. Тут одна только дорога, лес да вон теленок около бригадирова дома.

— Так ведь он слепой, — с жалостью заметила одна из них. — Он ничего не видит.

— Удивительно, как он только нас заметил.

— Я не слепой! — закричал он в каком-то отчаянье. — Возьмите меня с собой. У вас нет лишнего билетика?

Но они пропали. И Викентия обуял страх. Он проснулся в поту у себя на кровати и подумал: «Неужели я слепой? Вот уж, ей-богу, ерунда. А может, они имели в виду внутреннюю слепоту?»

Между тем в сенях затопало, и появился Иван Данилыч. Викентий свесил босые ноги с кровати и улыбнулся вошедшему.

— Здорово, Викентий!

— Привет!

— Собирайся-ка давай.

— Куда это?

— Дорогу делать. Субботник у пас.

— А зачем?

— Как это зачем? Давай бери лопату, пошли.

— А я к реке идти собирался.

— Река не убежит.

Дорогу делать пришли хотя и не все, но многие из пестровцев. И Танька пришла, и Зинка, которая все время зевала. И мужиков достаточно. Председателева машина тут же стояла в тени ольх.

Речка Ольховка мурлыкала под мостом, как котенок, мужики сидели под пихтой, курили да разговаривали. Не о дороге, правда, а о том, как у Митьки сорвалась вчера щука с весло размером.

— Это та самая щука, — сказал Никон. — Она в этом плесе всегда живет. Какого-то года запуталась у меня в сетях, дак замотал я ее и веревкой связал. Батюшки, как взовьется, проснулась, видно, шельма, и лодку опрокинула. Схватился я за лодку, едва не утоп.

— Та самая, — согласился Иван Данилыч. — Та самая, которая у дедушки моего теленка утащила.

— Ври давай, — сказал Никон. — Как это утащила?

— За ногу, как еще! — рассердился вдруг Иван Данилыч.

Но тут не дали ему доврать, все снялись со своих мест, чтобы посмотреть, как самосвал вывалит камешник на дорогу. Вывалили, получилась большущая куча, и все кинулись на эту кучу с лопатами и раскидали ее вмиг по дороге. И уж снова хотели уйти под пихту беседовать, как прилетел трактор с тележкой, в которой поблескивал влажный камешник.

Председатель поехал за бульдозером, так как тот чего-то замешкался. До позднего вечера делали дорогу. И Викентий среди людей.

Дома он с удивлением рассматривал волдыри на ладонях, а пенсионерка Елисавета заметила:

— Надо было рукавицы надеть.

— Ничего, — сказал Викентий. — Пускай.

Приближались праздники, какие-то суеверные пестровские праздники. Дивная девушка прогарцевала тут на жеребце мимо Викентиева крыльца. В сапожках была она, в белой-пребелой блузке, из которой вздымалось смуглое каленое тело. Викентий так и вздрогнул. А тут Елисавета случилась на крыльце, вышла с помоями.

— Ты чего тут ездишь мимо крыльца-то моего? — в шутку забранилась пенсионерка. А тут и Егориха подхватила костыль, сама в старых валенках, бежит, кричит:

— Держи ее, держи цыганку эдакую! Держи, Елисавета! Ха-ха-ха! Здравствуй, Анюта!

— Здравствуйте! — отвечала всадница, да таким густым голосом, что Викентий второй раз вздрогнул. И ноги свои длинные подобрал, неловко стало за свои ноги.

Анюта весело болтала с бабами, а Викентий таращил глаза. «Ну и девушка», — изумлялся он. Глаза у всадницы были синие, а черные волосы коротко острижены.

«Вот хорошо, что есть такая девушка на свете, — опять подумал Викентий. — И на лошади ездит. Это тоже хорошо. И голос такой басовитый, не писклявый».

Зыркнула всадница на Викентия, попрощалась со всеми и ускакала галопом.

— Вот цыганка, — сказала Егориха с улыбкой, — Гли-ко, леший ее носит как.

— Да ведь лучше парня всякого на лошади сидит, — одобрительно сказала пенсионерка Елисавета. — А ты, Викентий, умеешь ли на лошади-то?

— Не пробовал.

Бабы стали говорить, что, мол, нынче все больше на колесах молодежь, на мотоциклах летают. Один треск да дым от этих мотоциклов. Ну да ведь зато сена не едят.

А Викентий вспоминал. В какие-то далекие поры, весна вот как случится, так и идет Викентий с Николкой на огород лук мороженый искать. Он сладкий, мороженый-то лучше сахару. Найдут луковицу и тут же схряпают.

И утечет Викентий по реке вдохновения вспять, в свое прошлое, где все сказка и все правда, и станет он снова маленьким мальчиком. Как хорошо опять стать маленьким, где даже обиды и горе в каком-то призрачном, золотистом солнце. И ему кажется, что на всю жизнь он остался босоногим деревенским мальчиком, одетым в рубище и выброшенным в теперешнее бойкое время, где все блестит, и сверкает, и торопится…

У соседки Елисаветы волки съели козу. Стояла мокрая, дождливая весна, без солнышка, с туманами и слякотью. Правда, снега уже не было на полях и в деревне, но на земле ни единой зеленой травинки.

Соседка выпустила голодную козу в поскотину попастись. А тут пришли волки, и делу конец.

Викентий не любил тогда Елисавету и козу ее тоже не любил. Елисавета была строга, к нему, а коза у нее вредная, бодливая, не давала проходу парню — ни с крыльца сойти, ни домой попасть.

У Елисаветы было трое детей, а теперь без молока. Трое детей и сама, тощая, исхудавшая. Все жили за стеной.

Викентий вставал рано, перебирался на печь, которую бабка уже затапливала. И вот он немножко подремлет, пока кирпичи не накалятся, проснется от жары и начинает петь, орать. Тут Елисавета и кричит у себя за стеной.

— Чего орешь?! Замолчи сейчас же!

Видишь, волки съели у нее единственную дойную козу, а тут еще Викентий орет, полуночник. А ему хочется поорать, потому что выспался и ничего не болит, но боязно Елисаветы. И он умолкает. Смотрит, как тараканы шевелят усами в щелях.

«Что за маразм — тараканов вспоминать? — думает Викентий. — Но куда их денешь, если они были? Если лезут в голову?»