Анатолий Кончиц - В краю родном

И оборвал себя, боясь, что всадница будет хохотать, как в прошлый раз. Но она почему-то молчала и хмурилась. Было обоим неловко. Ну раз такое дело, стали говорить о коровах. Ей было жалко Круглова, но что поделаешь? Всех не пережалеешь.

А тому со дня на день становилось все хуже и хуже, и прободнулся аппендицит. Соперировали вовремя, и все обошлось.

Между тем солнце сияло над Пестровом. Пахло в лугах травой и лошадями. Анюта делала бирки своим коровам на ферме в Зарубине.

Зина подремывала на раскладушке, бабы чаще ходили в колодец за водой, поливали капусту. Но черпалось по полведра, обмелел колодец, чистить надо было. Да вот все недосуг. «Вычистится», — отвечал людям Иван Данилыч.

Зной плыл над землей, и бык пестровского стада весьма грустил. Коровы обглодали весь берег и поглядывали за реку.

Никон чинил грабли на крыльце. Василий Петрович долбил новое корыто для свиньи. Иван Данилыч сидел на крыльце, читал обрывок газеты и варил суп на керосинке.

А Викентию у реки в знойном воздухе чудился басовитый хохот всадницы. И не хотелось ему ни о чем рассуждать, не надо было больше ничего искать, ни забытых запахов детства, ни тропок, по которым ступала его младенческая нога. И так хорошо, и так счастливо.

В отдалении полегли коровы на берегу и жевали свою жвачку. Только бык понуро стоял и смотрел за реку. Там ему мерещились новые, прекрасные пастбища…

Вспоминались Викентию прошедшие времена, та его жизнь, которой уже нет, те люди, родные и близкие, которых уже давно нет. А он ездит к ним, и мерещатся ему знакомые голоса. Вот как было.

— Чего это у тебя в котомке-то? — спросила бабка Дарья?

— Да куски, бабушка, — отвечала побираха.

И вот моется она в бане, скребется, и неохота ей выходить оттуда. Да уж Дарья пришла за ней и рубаху ей свою старую, но чистую, принесла.

— Вымылась ли?

— Ой, спасибо тебе, Дарьюшка. Бог тебя помилует. Уж вымылася, уж как напарилася. Все косточки-то мои отмякли. — И вдруг реветь.

— Что ты, Матрена, господь с тобой.

И Дарья осветила фонарем женщину, почуяв неладное.

— Ой, не свети ты на меня!

— Да ведь ты баба, не старуха.

— Не старуха я.

— Да брюхатая.

— Из-за куска хлеба я, не суди, — едва слышно сказала та.

— Где и глаза-то у меня подевались, — пробормотала бабка Дарья. — Понеси леший старую! Полно, Матрена, бери рубаху-то.

— Куда мне теперь? Утопиться только.

— Одевайся.

— Куда мне теперь?

Вот какое дело тут приключилось.

— Ну дак что, живи, — говорит Дарья, — у нас в прирубе. Все равно пустой. Ваня там жил с Марфушей, а теперь ты живи. Ваня-то на войне у нас…

И все тут чисто особенной чистотой природы, Викентий видит избы, залитые солнцем и которых теперь уже нет, свезены на дрова, дорогу, подслеповатые баньки; степенных мужиков с бородами и неспешными движениями. Их уж тоже давно нет. И баб он видит, наклонившихся в работе да так и застывших навек.

Он не знает, что его гонит каждое лето на эту кроху земли, где нет уж у него никого и ничего, кроме двух могил на кладбище. И он приезжает в эту деревню, будто домой из долгой командировки. Но уж многие тут не знают его молодые, и он многих не знает. Но дорога и знакомые елки за деревней остались, и каждая излучина реки, и куст ольховый узнают его молча и принимают как своего. И он им говорит безмолвно «Узнаю, все тут узнаю. Все на месте».

А может быть, он для того и бывает здесь, чтобы узнать, на месте ли все, как он оставил когда-то, все дорогое, что привык считать своим.

Ведь мало на свете мест, которые считаешь своими. А у него оно и вовсе одно-единственное место, где он впервые научился ходить, испытал и обиду и радость, страх и любовь, впервые увидел восход и заход солнца. Это место — его деревня, застывшая однажды в его детском воображении. То это лето с рекой и купаньем, то зима, с тихим снегом, то осень с чудом осенним, падающими листьями.

И вот он отдалился от всего этого на полжизни. И думает, если умирать, то там, где родился: там следует терять мир, где ты его обрел. Ибо последнее, что ты должен увидеть перед смертью — свою родину…

Никто не отнимет у него то лето. Он и теперь помнит, как бабы грабили сено в наволоке, а он сидел на берегу и чуть не плакал от жары. Оводы липли к потному телу, жесткие кузнечики сигали над ним. Бабы ходили в лаптях, им было не колко. А он босиком.

Река на солнце сверкала, синела, рябилась. За рекой был иной мир. Луга там сочные, трава густая, там остро пахнут ивы и нет деревень. Там дико.

Тут к нему подошли ребята постарше и сказали: мол, айда за реку, наедимся черемухи.

— Не, — испугался он. — Не перейти через реку.

— Пошли! Переведем!

Река доходила ему до горла, но сильное течение отрывало ноги от дна, и, если бы его не держали за руки, он бы утонул. Потому что не умел плавать.

Они выбрели наконец на песчаную косу, вошли в лес и попали на тропу. Буйный зеленый мир очаровал его. Долго ли он так стоял в забытьи с разинутым ртом, но когда очнулся, то понял, что вокруг никого нет, он отстал от ребят. И страх одолел его. Он заорал дурным голосом и побежал к реке:

— Бабушка-а!

Но ветер относил его крик. Время опять растянулось для него, а может быть, прошло всего пять минут. Все забыли о нем, он один, навсегда теперь один. И как это страшно.

Но кто-то брел к нему по реке, и он затих. Это была Катька, Катерина, утонувшая потом. Вода доходила ей до плеч. Она держала скомканное платье над головой.

— Чего орешь-то? — сердито сказала она. — Пошли, переведу.

Он доверчиво подал ей руку. Они достигли середины реки и вернулись обратно, потому что не нашли брода.

— Сиди тут, — сказала Катька. — Я вернусь. — И ушла искать брод.

Он послушно сидел на берегу и тихо лил слезы.

Бабушка плыла к нему в большой лодке, широко, по-мужски взмахивая веслами. Нос лодки с шорохом вошел в мокрый песок.

— Испугался? — ласково спросила она, гладя его по голове шершавой рукой.

— Испугался, — сказал он, уткнувшись лицом в ее мягкий живот.

— Ну не бойся, не бойся, — тихо говорила она. — Не плачь ужо.

— Я и не плачу. Все оставили меня. — И он заревел еще пуще.

— Ну полно тебе, полно.

И кажется, она сама заплакала.

А Катька так и не нашла брода, ее далеко унесло, хватились вечером, да уж поздно. Викентий так и оцепенел от этого известия, а душу его прищемило на всю жизнь.

И опять, видишь, пришло лето. И Викентию было необыкновенно то, что опять лето, и он снова в деревне.

Но вот кончился у него запас крючков, и он подался за ними в город.

С автобуса ночевал ночь у родной тетки Марьи. Тетка спала на двух перинах, и сама, мягкая и толстая, была вроде бы третьей перины. И он вспомнил, как бабка говаривала про тетку: