Анатолий Кончиц - В краю родном

Тяжко было. Но солнце светило ярко. Облака шли по небу. И отправился Викентий к реке поймать что-нибудь на уху. И вдруг на берегу увидел Ивана Данилыча. Тот лежал в полном безделье и глядел на Викентия веселыми глазами.

— Здравствуй, Иван Данилыч! — сказал Викентий очень обрадованный.

— Здорово! — отвечал тот, добродушно улыбаясь.

— А я думал, ты умер, — недоверчиво усмехнулся Викентий.

— Я уж, парень, сколько раз собирался помирать. Много уж раз, Викентий Иваныч. Да ведь кто работать-то вместо меня будет?!

— Снятся всякие сны, — пробормотал Викентий.

— А ты меньше спи, — посоветовал Иван Данилыч. Вздохнул и посмотрел на реку, все ли там в порядке.

Лето все еще не кончалось. Бабы грабили за рекой, в деревне было пусто. Елисавета ходила за грибами, а Викентий читал книгу в огороде на меже.

Колодец Ивану Данилычу все-таки пришлось чистить. Не ходить же и в самом деле с ведрами к реке. Собрались он с топором да Никон с бензопилой. И чистят колодец, сруб новый делают. Круглов явился на машине, мимо ехал да завернул, увидя такое скопление народу посреди улицы.

Навалился на новый сруб и смотрит в колодец, живот свесил.

— Глубокий колодец-то, — наконец с уважением сказал он.

— Глубокий, — согласились мужики.

— Хрен из такого вылезешь, — добавил Иван Данилыч.

Все по очереди заглянули в колодец, и Викентий, случась тут, заглянул. У него даже закружилась голова, когда взгляд его достиг наконец какого-то тусклого блеска на дне колодца.

— Воду черпать, так все, — сказал вдруг, заводясь, Иван Данилыч. — А как чистить, так никого.

Но все промолчали на это, а Иван Данилыч опять напирает да с матюками при председателе нарочно.

— Я вот запру колодец то, к ядреной-фене, на замок!

— Кабы насос поставить в колодец, — задумчиво сказал дипломатичный Никон, тот, что с бензопилой пришел.

— Не подымет воду, глубок колодец.

— Не подымет.

И Викентий сказал:

— Не подымет, глубок колодец.

Иван Данилыч опять выругался, он-де не пустит воду черпать. Вытащил из бревна топор и пошел обедать, хотя было еще рано для обеда. Председатель уехал, Никон ушел, а Викентий направился к реке купаться, но удочку захватил на всякий случай.

Удил он рыбу за рекой на песках. День будто вздыхал, изнемогая от жары. И взялся лещ. И потянул Викентий, или Викентия потянуло. Едва вытащил, кинул в ведро, руки трясутся. Какой лещ!

И трясущимися мокрыми руками он сунул в рот сигарету. Лещ был большой и буйный, он выхлестал из ведра всю воду. «Вот какие дела, — лихорадочно думал Викентий. — Я поймал большого леща. А он тут не один. Их тут целая стая. Поймаю еще одного, а может и двух».

Так ликовал Викентий, пока густой знакомый голос не произнес за его спиной насмешливые слова:

— Ну как дела, рыбак?

— Анюта? — удивился Викентий. Всадница раздвинула ивовые кусты и вышла на берег в салатовом купальнике. С растерянной улыбкой он смотрел на нее, а перед глазами у него все еще стоял буйный прекрасный лещ. Как он тащил его и как тот упирался. Какую рыбину он поймал!

Анюта положила транзисторный приемник на песок и взяла мощную рыбину своими смуглыми руками и опустила в воду, чтобы подышала рыбина. Сердце у Викентия остановилось, он побледнел. А она лукаво снизу вверх глянула на него.

— Сейчас отпущу.

Викентий застыл с недоверчивой улыбкой, лицо у него одеревенело.

— Отпускай, если хочешь.

— Отпущу, — повторила она и улыбнулась. «Не отпустит, — подумал он. — Это она шутит так».

Но, видно, пестровский леший толкнул ее под руку. Анюта вдруг ахнула, руки ее опустели, а сама она растерянно смотрела на рыбака.

— Ну вот, — сказал Викентий.

— Ты не подумай, что я нарочно.

Она взяла его за руку, что-то ласково забормотала, но Викентий не слушал, голос ее превратился в шепот листьев, в шуршание песчинок. Потом он услышал какое-то громкое гуканье, что-то тукало. «Да ведь это ее сердце так», — сообразил он.

— Ну и малахольный же ты парень, — вдруг рассмеялась Анюта. — Очухайся наконец. Его целуют, а он…

— А теперь я, — сказал Викентий.

Ее смущенный взгляд вернул его в обычный наш мир, где все может случиться и может ничего не случиться. Он притянул ее за плечи и заглянул в глаза, веселые и безмятежные…

Скоро стали говорить в деревне о Викентии да об Анюте, мол, гуляют они. Ходит Викентий к ней по вечерам пить чай, а иногда и ночевать остается.

И умолкли, потому что новый случай вышел, свинья, что ли, обварилась в чане с кипятком, на двенадцать пудов была свинья.

— Да как она? Какой леший ее туда посадил? — удивлялись бабы.

— А леший и сунул, — доказывал Иван Данилыч. — Не со зла, конечно, а с горя, что никто не верит в него.

То ли из-за этого случая, то ли из-за чего другого председателя Круглова освободили от должности. На его место пришел парнишка из местных, но с высшим специальным образованием. Когда он вошел в контору, подтянутый, в модном галстуке, какой-то весь сверхсовременный, Круглов показался всем таким замшелым архаизмом, что его даже стало жалко. «И как он до сих пор мог быть председателем? — подумали люди о Круглове. — Когда вон какие орлы выросли?»

Круглов занял новую должность, говорят, еще более почетную.

Хочется Викентию вспомнить кое-что, пока еще не поздно. Многое он уже забыл и забывает все больше. И вот он рассказывает Анюте. Она понимает, что надо ему выговориться, что каждый пустяк ему дорог, что душа его стыдлива и наивна.

Изба стояла в стороне от дороги, рассказывал Викентий, и во дворе росла травка, которую тут называют мурогом. И это было что-то вроде газона. Овцы щипали травку, а по вечерам приходила лошадь, и мурожок был всегда подстрижен, зелен и нежен.

Викентий знал, что у него есть отец, который на войне, но не представлял, какой он. Теперь Викентию кажется, что больше всего на свете он любил бабушку, потому что он и теперь видит ее отчетливо.

Вот зима. Половину избы занял ткацкий станок. Бабушка ткет. Вся изба содрогается от ударов. Ведь чем сильнее удар, тем плотнее полотно.

— Что ты будешь делать из полотна? — говорит он.

— А сошью тебе да дедушке по рубахе.

Он что-то должен вспомнить и что-то понять, чтобы стать человеком, толковал он Анюте. Для того и ездит сюда. Но не может ни вспомнить, ни понять…

Когда уже совсем темнело, из школы приходила мать. Викентий почти не видел ее тогда. У нее были черные волосы, круглое лицо и карие глаза. И она очень уставала.

Был кот. И с этим котом в долгие зимние вечера Викентий разговаривал, играл с ним часами, привязав к нитке бумажку.

— Мышь, — говорил, — на тебе мышь.

Что-то он оставил там драгоценное, без чего никак не может в этой жизни. Может, он оставил там любовь или нежность? Нет, не вспомнить ему. А если и вспомнит, то не удастся вырвать это оттуда.