Суннатулла Анарбаев - Серебряный блеск Лысой горы

— Этот метод приносит и пользу и вред, — сказал ветеринарный врач беспрекословным тоном.

Шербек нерешительно поддержал:

— Вы же слышали...

— Нет, дорогой мой, вы до сих пор, видимо, не осознали, что вы сделали, — сказал Петр Филиппович, пристально глядя на Шербека. — До того, как прибыть сюда, мы зашли в вашу бухгалтерию. В прошлом году на обработку одной овцы в целях профилактики против гельминтоза израсходован один рубль... и сколько копеек, Василий?

Молодой парень с курчавой светлой бородой на худом лице вынул из кармана тетрадку, заглянул в нее и сказал:

— Один рубль и тридцать пять копеек. Всего...

— Да, на одну овцу дополнительно израсходовано рубль тридцать пять копеек. Всего более шестидесяти тысяч. Эта затрата на тяжелый ручной труд: каждой овце запихнуть в рот лекарство, не считая стоимости самого лекарства. Благодаря вашему методу затраты сократились в три-четыре раза. Если распространить и освоить ваш метод по всему Союзу, то знаете, сколько экономии получат колхозы и совхозы? Миллионы. Да, дорогой мой, миллионы! Все, что вы делаете, запишите, и выводы по этим вашим опытам обобщите. Ведь это же целая самостоятельная научная работа, дорогой мой! А какое практическое значение! Пишите. Обязательно пишите.

— И вреда будет не меньше, — бросил ветеринарный врач.

— Да, вы говорили, помню, — обернулся Петр Филиппович к ветеринарному врачу. — Правильно, фенотязин действует на овец так, что животные худеют, слабеют. Но знаете почему? — Видимо, профессор не хотел смущать врача, поэтому ответил сам: — Лабораторные анализы показывают, что фенотязин не только убивает гельминтозы, но и увлекает за собой частицы меди в организме. Если мы к фенотязину и соли прибавим еще медного купороса... как по-узбекски...

— Тутёи.

— Да, да, если прибавим тутёи.

Бывает, путник, заблудившийся в ночи, увидит огонек и спешит к нему. Для измучавшегося в сомнениях Шербека слова Петра Филипповича стали этим огоньком в ночи.

Сделали так, как сказал профессор. Результатов опыта ждать пришлось недолго. Через неделю, а может, и меньше, хилые овцы вдруг ожили. Сколько ни клади сена — все мало, роют копытами снег и подъедают до корня даже колючку. Шерсть, висевшая на них лохмотьями во время болезни, разгладилась, засверкала.

Чабаны по мере того, как овцы набирались сил, стали все чаще вспоминать «профессора-ата», который так же, как и они, ходит с палкой в руках.

Профессор пробыл в кишлаке больше недели. В каждом доме он был желанным гостем.

Пригласят его в комнату — он снимает калоши в сенях, а в комнату входит в мягких ичигах, как принято было исстари у узбеков. Приглашают к столу — он обязательно совершит омовение рук, тоже как принято. А уж какой он собеседник, сколько знает интересных вещей!

Провожал профессора весь кишлак, да и сам он оставил там частичку своего большого сердца.

Шербек возвратился домой, умылся, переоделся. Мать принесла ароматную шурпу.

— Ходили свататься, — сказала Хури-хала, переливая чай из пиалы в чайник, чтоб лучше заварился.

Шербек было протянул руку к касе с шурпой, но остановился.

— До каких пор буду ждать, глядя тебе в рот! Да, ходили...

— Что это вы говорите?

— Сыночек мой хороший, да не злись ты. Ходили в то место, что тебе по душе.

— Куда? Зачем?

— Сынок, наберись терпения. Расскажу все с самого начала. Пришел нынче Туламат, спрашивает тебя. «Ушел», — говорю. Ну, разговорились мы с ним. Он, оказывается тоже слышал, что про тебя досужие люди болтают. «Жениться, — говорит, — ему надо, тогда и болтать перестанут». А я сказала, — назвал бы ты мне кого-нибудь, пошла бы свататься. «Я знаю, — говорит, — куда вам идти, быстрее собирайтесь». Завернула четыре лепешки в достархан и поплелась следом. Крутил-крутил и привел к дому мираба-поливальщика Норбуту, ну, что в махалле Катартал. «О, предки, — говорю, — у мираба Норбуты же не было дочери, может, внучка есть?»

Шербек отодвинул касу с шурпой.

— Нехорошо вы сделали, мама, ну хоть бы слово...— обиженно развел он руками.

— Тебе слово скажешь, а ты опять что-нибудь придумаешь. Ни рассвета, ни заката не видишь, все бродишь — ягнята, ягнята. Ну, пришли мы. Выходит женщина, ну, прямо как шелк, и приглашает в дом. Не помню, чтобы я ее видела где-нибудь. Тут мне и шепнул Туламат: оказывается, жена Назарова, чтобы жить ей сто лет, доктора мамаша. Услыхала я и так обрадовалась, так обрадовалась! А уж такая обходительная, такая чистоплотная. Правду говорили предки, сынок, посмотри на мать, а потом бери дочь. Так уж обрадовалась!

— Поспешили вы, мама, еще ничего нет, а вы...

— Ой, сынок, не думай о плохом! Что ты говоришь? И мать ее так обрадовалась... Сказала, что передаст Нигоре и отцу. Лишь бы дочь согласилась.

Когда мать вышла, Шербек растянулся на кровати. Вспомнил слова матери: «Лишь бы дочь согласилась», горько усмехнулся. Бледное, гордое лицо Нигоры возникло перед глазами. Такой он видел ее в тот дурацкий вечер, когда она перевязывала рану, нанесенную Кузыбаем. Шербек вскочил, надел сапоги, пальто, ушанку и вышел во двор. В лицо пахнуло дыхание зимы. Ничего не замечая, пробиваясь сквозь снег по колено, он вышел в сад, подошел к дереву урюка толщиной в обхват. Вороны, сидевшие на ней, шумно взлетели, с дрожащих веток посыпался снег.

Дойдя до конца сада, Шербек открыл маленькую дверцу в заборе и вышел на берег сая. Ветер, бегущий с гор, поднимал мелкую снежную пыль. Где-то тоскливо выла собака. Стемнело, а Шербек все бродил по берегу сая, проваливаясь по колено в снег.

На следующий день Шербек опять бродил по полям, побывал в загонах, разговаривал с бригадирами, заведующими фермами, чабанами. Вечером, едва передвигая ноги от усталости, он подошел к дому и долго стоял, не решаясь открыть калитку. Потом медленно пошел по двору, остановился под развесистым тутом и только тогда заметил, что в окнах нет света. Где же мать? Может, у соседей? С террасы послышался шорох. Шербек вздрогнул и поднял голову. Там, в темноте, стояла мать. Молча, грустно глядела она на сына. Шербек понял: неудача.

— Мама, обед готов? — спокойно спросил он, словно ничего не случилось.

— С утра ходишь голодным? — озабоченно проговорила Хури-хала.

— Разве может заменить где-то съеденный плов тарелку вашего супа, мама?

— Только немного остыл...

— Ничего, и остывший пролетит без остановки.

Хури-хала пошла к очагу и вернулась с миской манты. Снова вышла и принесла заваренный чай. Спокойный голос сына поднял ее настроение. «Ничего, если не доктор, то другая, попроще найдется», — успокаивала она себя. Но все-таки не выдержала и рассказала Шербеку, как ходила сегодня свататься и как ей передали, что «девушка не согласилась».