Наталья Парыгина - Вдова

Стройка жила прежней бурной жизнью. Бригаду Доры Медведевой занесли на красную доску. Девчата радовались, гордились. А Даше — все равно. Стройку забором обнесли, ворота сделали. На воротах повесили лозунг: «Завод вступает в пусковой период». Дора тут же у ворот кинулась обнимать девчат.

— Скоро завод пустим, девчата! Мы построим, мы пустим...

Даша отошла в сторонку. Пустите завод? Пускайте. Надоела ей земля, кирпичи, барак надоел, займы, штурмы.. Потянуло в родную Леоновку, своего угла захотелось, своей радости.

Девчата в бригаде знали, что Даша собирается уезжать. Никто ее вслух не осуждал, но как-то невидимо отделилась она от остальных. Когда говорили о курсах, об учебе, о специальностях, какие будут на заводе, Даша слушала как посторонняя. К ней никто не обращался, и она не вмешивалась в разговор.

Гудок на обед застал ее на третьем этаже газового цеха. Каменщики пошли вниз обедать. Дашу звали, но она отмахнулась:

— Идите, я потом.

Стояла на деревянном настиле лесов, глядела перед собой.

Отсюда, с высоты, завод был весь виден, как на той картине, что повесили недавно в клубе. Только на картине он был уже достроен полностью, а здесь еще немало предстояло поработать. Бессменными часовыми стоят высокие трубы электростанции. Рядом с газовым цехом поднимаются скруббера. Чуть поодаль — цех конденсации. Контактный. Полимеризации. Иные цеха выросли наполовину, другие под крышу подошли. Зримо проступали среди развороченной земли, котлованов и траншей, штабелей кирпича, леса, железных труб, накрытого брезентом оборудования контуры будущего завода.

День был морочный, тучи низко бродили по небу, и первые капли дождя пали Даше на лицо. Но не застил еще дождь простора между тучами и землей, и за заводом далеко был виден город Серебровск. Ряды бараков на пустыре, почти без зелени. Клуб, танцевальная площадка и пестрые цветники, заботливо ухоженные руками Марфы. Старая часть города — бесчисленные крыши небольших домов, спрятавшиеся в садах. И на отлете, одним краем примыкая к городу, а другим — врезавшись в открытое поле с созревшими хлебами, — стройплощадка спецгородка. Три огромных дома заложены рядом. В них будут жить химики. Дора. Люба Астахова. Ольга Кольцова... И Степан Годунов, и Михаил Кочергин... Многие, с кем вместе строила Даша завод. Строила, да не достроила.

И вдруг этот город, в котором она прожила чуть более года, и этот недостроенный завод, и люди, с которыми она его строила, показались Даше до слез дороги. «Да об чем я горюю-то? — удивилась себе Даша. — Ведь к Василию еду...»

Она поспешно стала спускаться по трапу, повторяя про себя: «К Василию еду. К Василию...» И, вытирая влажные глаза, уже не знала — от чего слезы: от радости или от грусти.

Хорошо дома.

Даша сидела за некрашеным, желтым, как солома, столом, ела блины со сметаной. Блины бабка Аксинья кидала со сковороды на белое полотенце, да так споро, что Даша и не управилась бы, кабы не помощница. Но племянница ее, Машенька, сильно подтянувшаяся за этот год, оказалась большой охотницей до блинов.

— Пекла бы ты, баба, каждый день блины!

Хорошо дома... Блинами пахнет, огурцами, детскими пеленками, травами сушеными и не поймешь, чем еще. Бабка Аксинья все такая же проворная, платок белый с горошинами надела ради Дашиного приезда, глядит улыбчиво, лицо — в отблесках пламени из русской печи.

— Не жалко было со стройки-то уезжать?

— Сперва думала — и слезки не выроню, — сказала Даша, — а как пришла с девчатами на вокзал, девчата меня провожали, так разревелась — не удержусь никак.

— Где поживешь, там и прирастешь, — заметила бабка Аксинья.

Все в избе осталось, как год назад. Только зыбка висит на крюке — в прошлом году не было зыбки. Мальчик спит, завернутый в лоскутное одеяло. Мишка. Племянник. Зыбки в прошлом году не было, а крюк старый.

— Как Егор-то с Клавдией живут? — спросила Даша, запивая блин молоком.

— Живут... Что ж не жить, — неопределенно проговорила бабка Аксинья. — Дите вот...

— Тебя не забижают?

— Какие же обиды... Когда и попрекнут, так деваться некуда. Старый человек — что пень на дороге.

Огромная русская печь недавно выбелена. На печи постелено старое одеяло, подушка в красной наволочке. Пиджак висит на гвозде у дверей. Ведро с водой, накрытое деревянным кружочком, ковш, перевернутый на кружочке...

До чего же все знакомо и памятно! Светлой печалью томится сердце, печалью и любовью — к родной избе, к бабке Аксинье, к матери... И к брату тоже. Долго нет его. Солнце клонится к закату — пора бы прийти.

Мишка заворочался в зыбке, сморщился, заорал. Голос у него оказался не по росту басовитый. Бабка склонилась было над зыбкой, хотела распеленать малыша. Даша подошла, отстранила ее:

— Дай я.

Неумело развернула пеленку, подняла мокрого парнишку. Он перестал орать, уставился на Дашу глупыми бледно-голубыми глазенками.

— Здравствуй, Миша.

Мишка приветственно дрыгнул голыми ногами.

За окном послышались шаги.

— Егор с Клавдией идут, — встревоженно проговорила бабка Аксинья.

Даша ловчее взяла Мишку, прижала к груди.

Шаги простучали на крыльце. Скрипнула дверь. Первой в дом вошла Клавдия, за ней — Егор.

— Даша! — Егор обнял сестру, поцеловал в щеку, уколов щетиной. — Надолго ли?

— Насовсем.

Клавдия глядела не на Дашу, а на блины, что горкой лежали на белом полотенце.

— Не праздник, — сказала она, — блинами-то баловаться.

Бабка Аксинья, кажется, сразу сделалась меньше ростом.

— Хоть бы поздоровалась, — с укором проговорила она.

Егор виновато улыбался.

Изба показалась вдруг Даше чужой. Печка все так же белела... Да в каждой избе такая печка, разве что погрязнее. Ведро с ковшом... Чужое ведро, новое купили, цинк еще не померк. Стол дожелта выскобленный... Старый стол. А блины на нем чужие.

— Пойду я, — сказала Даша, — погуляю.

Старая ива приветствовала Дашу, чуть приметно шевеля своими седыми ветвями. Корявый ствол все так же нависал над речкой, и речка была прежняя, неширокая, тихая, и знакомо вздымались за нею в золотистом поле стога соломы. Только показались они Даше непривычно огромными. То ли отвыкла, то ли в самом деле огромные... Да нет, в самом деле. Колхозные. Словно двухэтажные дома.

Даша села на иву, прислонившись спиной к стоячей части ствола. Глядела на речку, на кустарник вдоль берега, на поля с желтыми стогами. В родном краю по-над речкой посидеть — и то счастье. На поля глянешь — сердце лаской заходится, так бы и обняла всю землю, кабы рук хватило.

Солнце опускалось все ниже, косые лучи багрянцем легли на воду, светлым пятном распластались по полю. А под откосом противоположного берега затаилась тень, кустарник казался гуще и темнее. И вместе с сумерками наплывала тревога. Да где же Василий? Неужто не сказала ему Матвеевна?