Наталья Парыгина - Вдова

— Мягкая ты сердцем.

— Раньше мягкая была. Теперь высохла. То на мужа все злилась. Теперь нужда замаяла. Денег не хватает, ребятишки одеты-обуты кой-как... У маленького — рахит, без материнского молока рос.

С этого дня стали Василиса и Даша ближе друг к другу, и учеба пошла легче. Дождалась Даша — доверила ей Василиса поворачивать вентили. Сама стояла рядом, с опаской следила за ученицей.

— Тихо-тихо, самую капельку поверни, больно они ходкие...

Ярославль, старинный город над Волгой... Велик, наряден в чистой снежной шубе казался он серебровцам, когда бродили вечерами по освещенным его улицам.

— Куда Серебровску до Ярославля, — говорила Люба.

— Куда Ярославлю до Москвы, — возражала ей Дора.

— Уж Москва, так Москва...

И начинали наперебой вспоминать Красную площадь, Мавзолей Ленина, Большой театр, Москву-реку и всякие потешные истории, которые с ними приключились в столице.

— Помните, как Дору милиционер задержал?

— Не ходи, где не положено!

— Ой, господи. Еще улицу не смей перейти, где надобно...

— А Люба-то... В четыре часа ночи заявилась.

— Вспомню, как плутала по Москве — и теперь ноги гудут.

— Все ничего. А вот как Настю тогда трамвай не задавил...

— Кабы старик не отдернул — конец.

— Ты, Настя, из благодарности замуж бы за него вышла.

— Уж лучше — под трамвай, — хохотала Настя.

И вдруг кто-нибудь уносился мыслью в Серебровск, к недостроенному заводу и занесенным снегом баракам.

— А завод наш, девчата, будет лучше Ярославского.

— Свое все милей.

— Пустят ли его к нашему возвращению?

— Без нас не пустят. Нам пускать...

Опять Даша, как в девичью пору, жила в общежитии, спала с девчатами в общей комнате.

Настя по вечерам училась играть на баяне —взяла с собой в Ярославль баян. Получались уже у нее польки и вальсы. Неплохим учителем оказался Михаил Кочергин.

Насте повезло: напрочь разошлись дорожки у Маруськи с Михаилом. Не добром разошлись. Маруська неделю целую клала на ночь примочки к синему фонарю вокруг глаза, а днем носила повязку, объясняя всем, что залетела ей в глаз соринка. А первый землекоп пьянствовал отчаянно, буянил в бараке и на работу не ходил. Бригадир обвязал ему голову мокрым полотенцем и пристращал, что уволит со стройки. «Пущай увольняют — жизнь моя конченая», — кричал Михаил.

Однако, прокутив получку и заняв денег на хлеб явился на завод.

Играть в клубе на танцах Михаил наотрез отказался. Сидел по вечерам в бараке, рубился с приятелями в подкидного. Тут и подстерегла его Настя Золотова: «Поучи, Миша, играть, не век же моему баяну стоять безголосому». Кочергин согласился. Настины задумки на будущее не столько связаны были с баяном, сколько с баянистом. Но Кочергин о том до времени не догадывался, а Настя вела дело терпеливо, чтоб не испортить спешкой.

Даша под сбивчивую Настину музыку вспоминала Серебровск. Представляла, как Василий один лежит в кровати, то ли спит, то ли нет, может, курит, скучая и считая дни до ее возвращения.

— Даша!

Люба Астахова окликнула с соседней койки.

— Что ты, Люба?

— Я все «Лебединое озеро» вспоминаю. Закрою глаза — и вижу все. Балерин. И колдуна... У многих ведь так. Дождется человек счастья, сердце в нем играет, каждая жилочка радуется, и вроде все песня какая или музыка в душе звенит. А колдун этот черный... Колдун этот уж за спиной стоит и зло готовит.

— Сказка это, Люба...

— Где сказка, там и правда.

Люба помолчала. Настя разучивала новую песню: «Нас утро встречает прохладой». Не получалось у нее. Начнет, собьется, сызнова начинает.

— Я, знаешь, почему косы отрезала? — опять заговорила Люба. — У меня хорошие были косы, длинные. Но левая тоньше правой. Ряд посередине, а косы неровные. И старухи говорили: к вдовству. «Вдоветь, тебе, Любушка, вдоветь»... Неужто, правда, вдоветь?

— Не думай ты о худом!

— Я не думаю. А на сердце, сама не знаю — отчего, тоска накатывается. Колдун этот черный все не идет у меня из ума.

— Пустая твоя тоска. Будешь счастливая!

— Не бывать мне счастливой, Даша. Кого люблю, до того на цыпочках не дотянуться...

Неожиданно для всех загуляла Дора Медведева — неприступная, суровая, мужской твердости бригадирша. Как-то собрались все вечером в общежитии — ее нет.

— Сегодня на заводе — профсоюзное собрание. Может, на собрание осталась, — высказала догадку Люба, не предполагавшая за Дорой никаких иных интересов, кроме как к собраниям.

Но Дора явилась за полночь — самые долгие собрания не растягиваются до такой поры.

— Ты где это запропала? — сонным голосом поинтересовалась Даша. — Мы уж тревожиться начали.

— Так, — сказала Дора. — По городу бродила...

— Одна, что ль?

— Да нет... Много людей гуляют. Вечер хорош, снежок падает.

Даше спать хотелось — она не пыталась выяснить подробности про ярославский снежок. А утром глянула на Дору и не узнала: ямочка на ее щеке не исчезала от беспричинной улыбки, а разные глаза излучали тихую радость, только зеленый глаз искрился откровенно и беззаботно, а карий словно бы малость смущался.

Каждый вечер, снежок — ни снежок, стала уходить Дора из общежития. На расспросы девчат — с кем гуляет, только улыбалась, играя своей ямочкой на щеке. А если уж очень приставали, говорила:

— Приведу я вам его на смотрины, а то еще кто-нибудь помрет от любопытства.

Дора привела парня под выходной день вечером. Комната тут у девчат была небольшая, на шесть коек всего, стол стоял посередине. Дора с Настей днем сходили на базар, меду купили к чаю. Принарядились все девчата, гостя ждали с нетерпением. Свидание ему Дора назначила где-то на улице, и в комнату вошли вдвоем.

— Александр Угрюмов, — с некоторой торжественностью проговорила Дора. — Мой учитель по заводу.

— Жених, — уточнил Александр Угрюмов и, сняв шапку с головы, поклонился девчатам.

Дора отозвалась на эту рекомендацию смущенным смешком. Даша поглядела в лицо Угрюмова. Губы жениха были плотно сжаты, даже чуть приметные скорбные складочки залегли в углах рта, будто неволей и со страхом принял Александр Угрюмов жениховское звание. А в глазах прыгали такие неудержимые озорные смешинки, что Даша тут же и разгадала ту стойкую внутреннюю веселость, которая породнила Дору с Угрюмовым.

— Уж и пожениться решили? — удивилась Настя.

— Не советуете? — с нарочитой озабоченностью спросил Угрюмов.

— Строга у нас бригадирша, — включаясь в игру, серьезно предостерегла Даша.

— Со мной нестрогая не совладает, — сказал Угрюмов, снимая пальто. — Я в школе был непослушный. Да и сейчас...

— Дора перевоспитает, — пообещала Настя. —Тем более ростом повыше вас.

— Ростом-то я еще надеюсь подтянуться...

Девчата дружно захохотали. Стало легко, весело, никто уже не называл Угрюмова на «вы», а все обращались к нему, как Дора: Саша.