Наталья Парыгина - Вдова

— Да перестань ты баян-то мучить! — послышался раздраженный и грубый женский голос.

Дарья узнала Настю Кочергину. Видно, возвращаются со свадьбы. Не хотелось с ними встречаться. Дарья притаилась, ожидая, когда пройдут Кочергины.

Они шли посередине улицы. Впрочем, шла по-человечески одна Настя, а Михаил почти висел на ней, перекинув через Настино плечо руку и едва волоча заплетающиеся ноги. В этом не совсем надежном для баяниста положении он, однако, еще пытался растягивать баян. «Сопьется Михаил», — подумала Дарья. После войны у многих людей были праздники: то фронтовик вернулся, то свадьба, баяниста приглашали нарасхват и угощали без меры.

На каком-то пустыре Дарья остановилась под деревом, обняла толстый ствол, долго глядела на темные домишки с закрытыми ставнями. «И что ж я наделала, — терзалась думами, — на что ж я хорошего человека оттолкнула. Люба вон всю жизнь ждет не дождется, а я сама от счастья отреклась...»

Дерево, под которым стояла Дарья, было странное, почти без ветвей, только крепкий шероховатый ствол, высоко поднимался над землей. Дарья вскинула голову, поглядела на макушку дерева. Тополь. А ветви все срезаны почти до ствола. Только на самом верху оставлены малые отросточки. И вдруг Дарья представила себя на месте этого тополя, так ясно представила, что услыхала стук стальных холодных ножниц и почувствовала боль на месте отсеченных ветвей. А на отростках тополя уже появились малые веточки, они тянулись во все стороны и обрастали листьями, и остро, по-молодому, пахла в ночи тополиная листва.

«Может, и Степан сегодня, в свадебную ночь, вспоминает меня, — подумала Дарья. — Да не все ли равно теперь...»

Она пошла домой. С одной стороны расстилался черный в ночи пустырь, а слева тянулись дома, тополя с обрезанными ветками стояли вдоль домов, и листва пробившаяся на искалеченных деревьях, наполняла ночь упрямым, пьянящим запахом вновь пробудившейся жизни.

Ребят Дарья отправила в пионерский лагерь. Нюрка поехала охотно, Митя — со скандалом. Да не поступаться же даровыми путевками! Ребята в лагере подкормятся и под надзором будут, да и сама Дарья без них малость отдохнет.

Но отдыхалось плохо. Скучно было днем, а ночью нападала бессонница, душно делалось, жарко и тоскливо. Дарья то Василия вспоминала, то казнила себя за то, что оттолкнула Степана Годунова. «Господи, хоть бы постареть скорей, что ли», — думала она, томясь на широкой кровати.

Чем дальше уходил в прошлое дождливый осенний день, надломивший Дарью похоронкой, тем бодрее и словно бы моложе становилась Дарья. Иногда ей приходило в голову, что Василий сам виноват в своей гибели. Рассказывал ведь солдат — добровольцев вызывали в разведку. «Добровольцы — шаг вперед». Один шаг вперед. Шаг в смерть. Не мог же он в эту минуту обо мне вспомнить. О ребятах. Простоять на месте. Не сделать этого шага. Один миг постоять на месте. И, может, жив бы остался...

«Что ты, Даша...» Казалось Дарье, что слышит она укоряющий голос Василия. «Не надо, Даша...» Он ей так говорил: «Что ты, Даша», либо: «Не надо, Даша», когда она по-бабьи пыталась укрыться в темном углу от тревог житейских и его охранить.

И теперь, мертвый, из могилы стыдился мыслей ее. Коммунист он был. Не мог он не сделать этого шага. Может, с мыслью о жене и детях шагнул навстречу риску, навстречу смерти. Иначе не мог. Знала Дарья — не мог.

В конце смены Дарья села за столик записать в график показания приборов. За гулом моторов она не слыхала, как кто-то подошел сзади. Вздрогнула, когда легли ей на плечи осторожные руки, быстро обернулась.

— Дора!

— Здравствуй, Дашенька.

Дора приветливо глядела своими разными глазами, знакомая ямочка обозначилась у нее на щеке.

— Опять к нам в гости?

— Да вроде как не в гости, а домой.

Дора часто бывала на заводе, и не только в парткоме или на общем партийном собрании видели ее коммунисты. Все цеха знала Дора, с прежними своими соратницами по стройке и довоенной работе встречалась дружески, о производственных делах говорила и о жизни.

И сейчас приметила она в лице Дарьи усталость и печаль. Кончилась война, а душевные раны затягивались медленно.

— Как ребята — здоровы?

— Здоровы... В лагере они.

— Может, зайдешь к нам вечером? Поговорим, чайку попьем. Давно не сидели за одним столом.

Увидав инструктора райкома, подошли другие работницы. Кто-то сказал парторгу, и он заспешил по лестнице со второго этажа. Дора стала расспрашивать о работе. Шурка Лихачева бойко выступила вперед.

— Дора Максимовна, я хочу два аппарата обслуживать, а мне не доверяют. Не справишься, говорят. Я же знаю, что справлюсь!

Мастер яростно обернулся к Шурке.

— Аварию сделаешь — кто будет отвечать?

— Не сделаю! — упрямилась Шурка. — Можно два аппарата обслуживать!

— Надо обдумать это предложение, — сказала Дора. — Первый шаг страшит, да смелость победу вершит. С опытными работницами посоветуйтесь. Ты, Даша, как думаешь — посильная ли задача?

— Трудно — два аппарата, — сказала Дарья.

— Трудно... Стало быть, считаешь, возможно?

— Думаю — сумеем по два обслужить.

— Видите, — сказала Дора парторгу, — не одна Лихачева так считает. И другие работницы поддержат ее почин. Обсудите предложение по-серьезному.

Дарья глядела на свою бывшую бригадиршу и гордилась втайне, что вместе с ней прошла большой путь в жизни. Да и теперь они были вместе. По-разному, а одному делу служили, одной жили целью: помочь стране одолеть послевоенную разруху, крепко встать на ноги.

Вечером Дарья принарядилась, как на праздник, пошла в гости. Мысленно корила себя за то, что давно не была у Доры. Не раз ведь приглашали — и Дора, и свекровь ее. Дружба — дар бесценный, и сам себя человек наказывает, когда ею не дорожит.

Встретил Дарью Угрюмов.

— Входи, Даша, ждем тебя.

В небольшой передней было чисто, свежий дерюжный половичок лежал у порога, на гвоздиках висели пальто. Для мальчишек два гвоздика были вбиты пониже. Из кухни доносился вкусный запах печеного теста.

— Дора-то в кухне небось?

— Дора моя в кухню дорогу забыла, — сказал Угрюмов. — На заводе мне сказала, что ты придешь, а самой вот нету до сих пор. Видно, срочные дела.

Дарья прошла в кухню поздороваться с Ефросиньей Никитичной. Мать Угрюмова постарела, вся кожа на лице в морщинках, синие жилы резко проступили на руках. А глаза по-прежнему живые, веселые. Сережка с Кузей тут же в кухне на двух составленных вместе табуретках сосредоточенно мастерили змея.

— Тяжелый хвост, — говорил Кузя. — Не полетит он с таким хвостом.

— Еще как полетит! — уверенно возражал Сережка.

— Сейчас кулебяка поспеет, чай пить будем, — сказала Ефросинья Никитична.