Александр Лебеденко - Лицом к лицу

— За свертками могут зайти. Ну, давайте, как в романах, условимся о пароле. Пусть скажут вам: «От Арсения», и тогда отдайте. Ну, спасибо, дорогая. Пожелайте нам счастливого пути. — Он поцеловал пальчики Веры и ушел. Провожая его, Вера слышала, как быстро и легко стучал он каблуками, сбегая по лестнице.

В октябрьский, весь пронизанный ниточками бодрящего холодка день к дому на Крюковом канале подошел открытый легковой автомобиль. Двое в кепках помчались по лестнице кверху, как будто гнались за невидимым беглецом. Шофер еще глубже ушел в сиденье, рассеянно отыскивая в карманах сперва кисет с махоркой, затем спичку и, наконец, осколок спичечного коробка, по тем временам признак привилегированного положения.

Детвора окружила автомобиль. Он был высок и горд, этот автомобиль восемнадцатого года. Кузов был поднят над жидкими колесами так, что на четвереньках можно было пройти под машиной. От ясной лакировки не осталось и следа, ее заменил цвет изношенной галоши. Но зато под рукою шофера болтался мягкий сигнал из резины ярко-красного цвета, величиной с медвежью голову. Сигнал интересовал ребят не меньше, чем автомобиль.

— Дяденька, погуди, — адресовался к шоферу малыш с пальцем, до основания исчезнувшим в носу.

— Ты что там достал? — пошутил в ответ шофер. — Покажи.

Ребята хихикнули хором, и малыш отступил за спину соседа.

— Давай я погужу, если тебе лень, — предложил паренек постарше и подступил к гудку.

— Дяденька, а если я тебе шину проколю? — выскочил вдруг вперед рыжий карапуз в пальто, но без шапки. Он вертел в руках не то вязальный крючок, не то дамскую булавку.

Шофер погрозил перчаткой, тяжелой, как ботинок.

— Ты смотри мне… Я тебя свезу куда надо.

— Он Кольке Савину велосипед проколол, — сообщил мальчик с книжкой.

— Ай, а я ему скажу, — обрадовался другой мальчик у дверей. — А он думал — на гвоздь наехал.

Рыжий повернулся на месте:

— Не скажешь, врё…

— Истинный бог, скажу.

— Тогда не ходи на улицу.

На шестом этаже открылось окно. Свесившаяся кепка заорала:

— Антон, поднимись помочь, валяй в тридцатый номер.

Шофер смотрел на рыжего сорванца и колебался. Потом он шагнул к нему и взял за рукав:

— Ходи со мной.

Рыжий прянул в сторону и освободился ценою порванного рукава.

— Одежу рвешь, холера! — крикнул он со слезой. — Купил, что ли?

— Антон! — загудело сверху.

— Эй, ребята, кто машину посмотрит? Ленина везти надо.

— Какого Ленина? — спросил мальчик с книгой. — Главного?

— Ленина, говорю, портрет, от художника.

— Мы посмотрим, дяденька, — предложили сразу трое.

— Ну, глядите.

Шофер нырнул в парадное и, постояв за дверью, выглянул опять. Но теперь на тротуаре группа малышей что-то горячо обсуждала. Рыжий был тут же и, совершенно позабыв об автомобиле, слушал. Затем все потоком, кроме взявшихся охранять машину, ребята ринулись на лестницу.

— Ну, так-то лучше, — сказал шофер и принялся прыгать через три ступеньки кверху.

На самой верхней площадке уже была раскрыта дверь. Приехавшие осторожно выносили большой холст на подрамнике. Тревожась и тоскуя, суетился около Евдокимов. В глубине, передней стояла Елена, кутая плечи в большой испанский платок.

— Я вас умоляю, — повторял художник, — не торопитесь на поворотах, я оденусь и сбегу вниз.

Портрет оставили у окна. Антон рассматривал его, остановившись на ступеньках.

Положив руку на край стола, забросанного книгами, на которые падал свет деловой лампы, стоял вдумчивый человек, как будто собирающийся начать взволнованную речь.

Комната тонула в тенях низко опущенного абажура, предметы сжались и потеряли ясность очертаний. Но зато лицо жило на полном свету. Незаконченный шаг вперед. Движение бровей, чуть раскрытый рот, отброшенная назад, как бы в подготовке бурного жеста, рука — все это делало человека центром полотна, выбрасывало его вперед, и портрет переставал быть портретом и становился динамической картиной с замыслом, затаившим в мазках и линиях волнение художника.

— Н-да, — сказал Антон. — Ну что ж, понесем.

— Я видел Ильича, — сказал один из приехавших. — Чисто такой. Здоров рисовать, — кивнул он в сторону двери. — Мы ему еще закажем.

Портрет осторожно двинули вниз. Впереди, держа подрамник над головой, шел Антон. Позади двое держали картину за углы.

Художник сел с шофером и, не отрываясь, смотрел на полотно.

На улице быстро скопилась толпа. Окружив машину, рабочие, женщины, дети старались улучить момент, когда станет видна фигура вождя. Люди в кепках поставили портрет лицом к движению.

Тогда толпа стала перед автомобилем, и он, прорезав человеческую волну, как челнок, ушел вперед.

По дороге люди разных одежд и возрастов останавливались и смотрели. И Ленин смотрел на бурлящую под мостами Неву, на голосистые трамваи, на чистое небо, вспрыгнувшее в этот день на голубую высоту, на оборачивающихся к нему прохожих…

Художник вернулся вечером в добром настроении. Он взлетел по лестнице, бросил пальто на сундук и в шляпе ворвался в мастерскую. Елена сидела за книгой, накинув на ноги зимнее пальто Евдокимова. Книга легла на колени, когда раздался треск французского замка.

— Приняли! — с порога возвестил художник.

— И поняли? — с оттенком недоверия спросила Елена.

— В том-то и дело. — Шляпа Евдокимова улетела в угол. — Было десятка два людей. Смотрели долго. Молчали так, что я хотел было бросить все и уйти. Потом один, седой, подошел, взял меня за плечи и сказал: «С душой рисовали». Тут все заговорили. Портрет повесят в белом зале. Потом говорили вообще о живописи и революции. Я, кажется, порол какую-то невероятную чушь. Просили сделать копию и нарисовать Маркса. Седой сказал — придет смотреть мастерскую, и дал свой телефон, по которому ему можно звонить. Секретарь что-то говорил о деньгах и продуктах, но я убежал. Завтра портрет будет в газетах.

— Товарищи перестанут с тобой здороваться, — вдруг перебила его Елена, глядя мимо, в большое окно мастерской.

Художник замер на середине комнаты.

— Ты думаешь? — тихо спросил он, тряхнув головой, и опять двинулся в поход по комнате. — Меня захватила тема. Я был в Москве на митинге… Сначала я хотел рисовать только толпу, слушающую оратора. Но образ человека, зажегшего все эти глаза и лица, преследовал меня. Я должен был сделать портрет хотя бы для себя. Я мог, конечно, не продавать его. Но почему же не отдать работу людям, которым она нужна? Кроме того, три месяца работы над портретом, все эти мысли о Ленине не прошли для меня даром.

Она смотрела на него с усмешкой, так как ждала, когда он скажет это.

— Ты догадалась сама? Ну, конечно, — я слишком много отдавал этой теме и уже не могу все взять обратно. Художник, который вливает душу свою в им же созданные формы, может ли он, как жидкость, вернуться в прежнее состояние? Я ушел от этого портрета иным… лучшим или худшим, но иным.