Виктор Полторацкий - След человеческий (сборник)

Нарядился он в форменный железнодорожный костюмчик, в шинельку, приходит ко мне домой, сияет, как новый гривенник, достает из кармана пол-литра и ставит на стол.

— Эт-то что?

— Вот, — говорит, — Максим Игнатьевич, в знак благодарности выпить с вами желаю.

— Обидел ты меня, Алексей.

Он нахмурился, передернул губами и спрашивает:

— Вы что же — совсем не пьете или только с бывшими уголовниками брезгуете?

— Дурак ты, — говорю. — Если хочешь знать, выпиваю ли, — выпиваю. Но сейчас-то мы выпьем с тобой чайку, а бутылку… — Беру я бутылку со стола и убираю в буфет. — Бутылку эту мы на свадьбе у тебя разопьем.

Усмехнулся он, повеселел.

Была ли у него свадьба? Была. Женился он на той самой девушке-проводнице, о которой говорил тогда. Я помог молодоженам с квартирой устроиться. Мне эти хлопоты даже приятны были: парень гнездо вьет, значит, прочнее утверждается в новой жизни.

Был у меня с ним еще такой разговор.

— Вот, — говорю, — Алеша, ты теперь семьей обзавелся, и надо тебе подумать о будущем. Ты еще молодой человек, все у тебя впереди — учиться надо.

— Куда мне учиться!

— В школу рабочей молодежи поступи, а потом в заочный железнодорожный техникум.

— Думаете, это возможно?

— Обязательно.

Стал он готовиться к экзамену в техникум. Меня это радовало. И Нина, жена его, тоже довольна была.

Тюремная короста постепенно слезала с него, отшелушивалась. Но прежние привычки еще прорывались порой. Однажды заходит он ко мне домой и говорит:

— Максим Игнатьевич, не дадите ли вы мне угол на несколько дней? В Челябинск ехать придется, в техникум экзамен держать, а у меня угла нет.

Я притворился, что не понимаю его, и спрашиваю:

— Зачем же угол-то?

Он усмехнулся и объяснил:

— Угол — это, по-нашему, чемодан.

— По какому, по-вашему?

— Да по-блатному же…

Тут и напустился я на него:

— Как не стыдно, — говорю, — едешь поступать в техникум, а на языке такие поганые слова. Забудь их, навсегда из памяти вычеркни, иначе и знать тебя не хочу!

Я кричу на него, а он стоит передо мной, лицо красное сделалось, и глаза опустил. Говорит:

— Извините, Максим Игнатьевич, виноват. Больше не повторится.

Чемоданчик я ему одолжил. Уехал он, а когда вернулся, с поезда — прямо ко мне:

— Приняли!

К учению Алексей оказался очень способным. Через полгода за первый курс все зачеты сдал, а теперь на третьем курсе уже и работает заместителем мастера. В семье у него прибавление: сынишка родился.

По случаю рождения наследника Алексей и Нина в гости меня пригласили. Я, конечно, пошел. Выпили мы, расчувствовались.

— Вот, — говорю, — Алеша, годы не остановишь, скоро уйду на пенсию. Вспомнишь ли тогда о старике Куприянове, зайдешь ли проведать?

Он как заплачет! Припал головой на грудь ко мне и сквозь слезы говорит:

— Милый Максим Игнатьевич, да ведь ты мне роднее отца стал, человеком сделаться помог, такое не забывается…

Тут и я вместе с ним заплакал. Отчего заплакал? Ну как объяснить, отчего? В этих случаях слезы сами собой из глаз льются. Поезд тяжелый трудно бывает через перевал провести, а помочь человеку в его жизни перевал одолеть — это куда труднее!

На террасе, как бы огороженной с двух сторон крутыми горными склонами, угнездились здания железнодорожной станции и депо Златоуст. Вся эта довольно обширная терраса густо пропитана мазутом, присыпана искрящейся под солнцем угольной пылью, исчерчена переплетающимися линиями станционных путей и забита рядами товарных и пассажирских вагонов, открытых платформ и крутобоких цистерн, среди которых шмыгают черные маневровые локомотивы и синие с желтой или красной окантовкой электровозы.

Время от времени на ближние к вокзалу пути с ходу врываются поезда дальнего следования, прибежавшие одни с запада, может быть, из самой Москвы, другие с востока — от Тихого океана. Возле них на перроне сразу возникает шумная суета, толкучка, мелькает красная фуражка дежурного по станции, потом поезд трогается и уносится в новую даль. Если он идет на восток, то через три-четыре минуты цепочка вагонов промчится уже по новому горизонту, выше станции, огибая темно-зеленую гору. Значит, поезд миновал первое удаление к станции Таганай. За Таганаем будет Уржумка — граница Европы и Азии.

Всю пристанционную площадку и даже радиус первого удаления, как на ладони, видно из окон квартиры Максима Игнатьевича Куприянова. И все здесь до мельчайших подробностей знакомо и привычно ему.

Еще бы! Тридцать лет прошло с тех пор, как впервые приехал он в Златоуст. В то время эта станция была еще сравнительно небольшой и по путям ее шмыгали старенькие паровозы ОВ — «овечки». Поезда везли на восток криворожский металл, донскую, кубанскую и украинскую пшеницу, бакинскую нефть. Богатства самой Сибири еще лежали почти нетронутыми. Далеко на Амуре только еще начиналось строительство города Комсомольска.

Потом пришел в движение Урало-Кузбасский «маятник», соединивший месторождения кузнецкого угля с месторождением уральской железной руды. С каждым годом увеличивался поток железнодорожных перевозок на перевале между Европой и Азией. От главной магистрали ответвлялись линии, соединившие между собой новые индустриальные центры и новые огромные площади целинных земель. Теперь уже и с востока на запад хлынул поток золотого зерна, тюменской нефти, кузнецкого угля, леса и многого другого, чем богата земля Сибирская и нашенский Дальний Восток.

Двумя встречными потоками, не затихая ни днем ни ночью, шумит железная река магистрали, и в русле этой реки прошла добрая половина жизни Максима Куприянова.

Великая школа трудового товарищества строителей Магнитки подняла и вывела его на широкую колею. Ленинская партия воспитала в нем чувство служения людям и ответственности за все, что открывается и создается общим трудом народа. К своим пятидесяти годам он как бы поднялся на крутой перевал, откуда видно далеко-далеко, и это далекое стало ближе и явственнее.

Однажды я напросился, чтобы он взял меня в очередную поездку. Ему предстояло вести товарный состав через Уральский хребет, из Златоуста в Челябинск. Вместе со своим помощником, расторопным Мишей Сапроновичем, Максим Игнатьевич проверил ведущую и ходовую части электровоза и, получив разрешение дежурного, дал сигнал отправления. Машина работала четко и ровно.

Машинист и помощник, внимательно следя за путевыми знаками, привычно перекликались вполголоса.

— Зеленый! — возвещал Миша.

— Путевой встречает со свернутым.

— Путевой — со свернутым…

Уже проследовали Таганай и Уржумку, за Уржумкой с ходу прошли станцию Хребет. Отсюда начинался долгий, почти на тридцать километров, уклон.