Алексей Кожевников - Том 4. Солнце ездит на оленях

— Пойдешь ко мне в пастухи? — спросил, посмеиваясь, Максим. — Тогда у меня будет самый важный пастух. — Он думал, что Крушенец большой советский начальник.

— Пастушня не испортит моего пролетарского звания. Я готов, — согласился Крушенец.

Колян уехал на свежих оленях из стада Максима в Мурманск. Крушенец отправил с ним два письма. Они были в разные адреса, но совершенно одинаковы по содержанию:

«Милая внученька, собираюсь приехать к тебе в самое ближайшее время. Будешь ли ты рада мне? Твоя бабушка».

А сам Крушенец уехал вместе с Максимом в леса, где паслись олени. Старик шутил, когда звал его в пастухи: он при своих лайках вполне справлялся с пастушеством один. У Крушенца всех дел и забот было только сбережение самого себя. В густом ельнике он поставил неприметный шалашик, осторожно, не поднимая большого дыма, разводил в нем огонек, варил то мясо, то рыбу, то кашу — что доставит Максим, — грыз сухари и, в досаде на бездельное сидение, ногти на своих руках.

На одно письмо Крушенцу ответили: «Милая бабушка, погоди. Мы меняем квартиру». На другое: «Ждем, приезжай скорей». Крушенец хотел уехать немедленно, а Колян упирался: было затруднение с оленями. Своих он укатал всех донельзя, кроме того, укатал три упряжки у Максима. Правда, у старика были еще, но просить их было уже стыдно.

— Проси сам, — сказал Колян Крушенцу.

Разговор с Максимом Крушенец повел издалека: много ли ему лет, была ли у него семья, как жилось раньше? Старик отвечал скупо: ворошить былое не доставляло ему радости. Жил он хоть и в достатке, но трудно. Вся лапландская жизнь проходит в труде, в воде, в нужде, в холоде, в голоде. Часто бывает так — хлеб в кармане, а кусать его некогда. У Максима от этой жизни прежде времени умерли жена и дети. Вообще весь лапландский народ уменьшается, вымирает. Царские чиновники и купцы шибко помогали ему в этом. Чиновники тянули налог, купцы — барыш, и оставался лапландцу шиш.

Разбередив у старика обиду на царское время, Крушенец сказал:

— А ведь оно может вернуться.

— Может, — согласился Максим. — Уже ездят, как при царе, по поселкам, отбирают олешков. У меня взяли четыре головы.

— И вернется, если не остановим его, — продолжал Крушенец. — Помогай останавливать! Помогай революции!

— Я стар. Какой из меня воин?..

— А ты не ружьем. Революции тоже надобны олени. Вот и помогай оленями!

— Отдать? — спросил Максим. — Сколько?

— Я не про то, отдавать пока не надо. Отправь меня! Если будет другой такой случай — не откажи! Не можешь сам, пусть твои олешки служат хорошему делу.

Максим разрешил запрячь еще одну свежую четверку, и Колян умчал Крушенца в Мурманск. Но вернулся не пустой, а с новым человеком, которого мурманские большевики-подпольщики послали в Веселые озера. Максим поселил его в шалаше, поставленном Крушенцем.

Отряды интервентов и белогвардейцев захватили всю Лапландию, часть Карелии, Архангельск и начали продвижение к Петрограду, Вологде, Москве. Сторонников Советской власти бросали в тюрьмы, расстреливали. За короткое время построили в захваченных местах тринадцать новых тюрем.

Весь режим в тюрьмах был таков, чтобы заключенные поскорей умирали. Их морили голодом; сырая, грязная кожура картошки считалась лакомством. Привязывали к столбу и лили на голову непрерывной струей ледяную воду. Многие от этого сходили с ума. Утром и вечером босых выгоняли на снег для переклички. Били и нагайками, и розгами, и прикладами винтовок, и тюремными замками.

Расстреливали в тюрьмах, на кораблях, на берегу залива и бросали трупы в воду. Расстреливали с судом и без суда.

Но не было силы, способной остановить революцию, не было казни, способной запугать ее защитников. В Мурманске работала подпольная организация большевиков. Часто появлялись листовки и надписи на стенах, призывающие к борьбе за свободу, за Советы. В порту и на железной дороге революционные рабочие устраивали забастовки, крушения и задержки поездов, порчу электроосветительной и телеграфной сети. Из лесов и гор нападали партизаны.

Максим с Коляном были деятельными бойцами освободительной войны. Колян по всей Лапландии развозил людей, посланных то Крушенцем, то Спиридоном, развозил письма, которые нельзя доверить почте, а иногда только сказанные слова, которые нельзя доверить даже бумаге. Максим скрывал, кормил этих гостей, выхаживал оленей, измученных Коляном, чинил изношенную сбрую, сани.

И раньше не охотник разговаривать много, Колян после того, чему два года был невольным свидетелем — там арестовали, там убили, там забрали оленей, пушнину, — стал еще молчаливей, буквально заболел молчанием. Ездит неделю, а рассказов привезет на одну минуту. Приедет, отдохнет чуть-чуть — и за гусли. Перебирает струны и напевает тихонько, чаще без слов, по-телячьи, одним мычанием. Максим уже запомнил мотив и не раз спрашивал про слова. Колян отмалчивался. У него были и слова: «Полюбил я девушку красивую…» Но они только для себя.

После двух лет подневольной жизни революционный Мурманск восстал. На улицу вышли вооруженные солдаты комендантской команды, моряки, рабочие, военнопленные. Внезапным ударом захватили артиллерийские склады и вооружили безоружных. На другом краю города разыгрывался свой акт восстания. У причалов торгового порта стояли рядом миноносец и плавучая ремонтная мастерская. Офицерский состав миноносца был белый, рабочие мастерской — красные. В условленный час рабочие бросились на штурм миноносца, к ним присоединились матросы. Офицерство было в кают-компании и все погибло под струями горячего пара, который вырвался из труб, пробитых пулями во время схватки. К исходу дня восставшие свергли белую власть и освободили весь город. А вскоре и весь Мурманский край стал советским.

В этой борьбе солдата Спиридона ранили, потом отправили для излечения на Волгу.

Ксандра вбежала со двора в дом и залепетала, задыхаясь:

— Мамочка, папочка… Знаете что… Ну, прямо с того света. — Она протянула им письмо. — Ни за что не угадаете от кого.

— Зачем гадать, когда можно прочитать, — сказал отец.

— А я уже отгадала, — сказала мать.

— От кого же?

— Да читай, читай, не томи! Ну, что он? — торопила мать.

Ксандра , — писал Колян. — Я жив. У нас много стреляли, но мимо меня, в других. Без тебя моя рука все время держала хорей и забыла грамоту. Совсем плохо держит перо. Приезжай учить меня. Максим тоже жив. И Крушенец живой. Видаемся. Спиридоном ранен, лечить увезли на Волгу. Ищи там. Больше писать трудно. Буду рассказывать, когда приедешь. Прочитай письмо батьке и мамке.

— Я еду, — объявила Ксандра.

— Надеюсь, не сию минуту, — заметила мать. — У тебя такой скоропалительный тон.