Николай Воронов - Котел. Книга первая

— Оюшки, оюшки, ох и муторно, муторно! — Андрюша подумал, что был жесток с нею и что, вероятно, его подозрение такой же внезапный выбрык нервов, как и только что отступившая тревога.

Остановясь перед стеной смородинника, Андрюша отщелкнул секатором кем-то сломленную, засыхающую ветку. На звук секатора рванулся с дороги отцовский басок:

— Андрей, ты здесь?

— В Кении на бегемотов охочусь.

— Ишь, субчик, — оттуда же презрительно сказала Люська.

Показным голосом отец одернул ее:

— Субчиком могу я называть. Провинился утром он не перед тобой. Я, верно, зла не коплю. Курфюрст с ним! — и закричал: — Сынок, редисочки! — и, не надеясь, что Андрюша подчинится, прибавил: — Твой защитник лучку-редисочки захотел.

Никандр Иванович и Люська зашли в будку. Иван присоединился к Андрюше. Он сел на корточки возле грядки, поймал ботву редиски плоскими, с заусеницами вокруг ногтей пальцами.

— Чего ты с ним утром? От меня почему-то скрывает? Люське все шептал.

— Скрывать будет и ей накажет. Дверь со склада за маяком велит принести.

— И что?

— Ясно, по-моему.

— Молоток.

— Когда-нибудь, может быть, буду.

— Ты и сегодня парень не промах.

— Сдамся.

— Не смей.

— Знаешь, как он давит на психику?

— На меня никогда не давил.

— Легко понять. Ради Люськи. Так давит… Асфальтовый каток по мне проехал — вот как чувствую.

— Под давлением уголь превращается в алмаз.

— То камень.

— Живое сопротивляется.

— Ему посопротивляешься: заводская хватка.

— В смысле крепости?

— Коленом не то что на грудь — на яблочко.

— Андрюхинд, душиловка черт-те с каких пор ведется. От характера зависит.

— Характер создается.

— Ты меня в дебри не заводи. Возвращаюсь к главному: сопротивляйся. Я с ним поговорю, ибо нельзя обкрадывать государство. Вообще плохое дело получается. — Иван вздохнул и поднялся. — Разрешаешь?

— Попробуй.

— Не наврежу?

— То и требуется.

Пока Андрюша рвал стрелки лука, он не переставал видеть добрые, янтарного цвета глаза Ивана, расщелинки между верхними зубами, придающие его лицу наивное выражение.

Никандр Иванович разливал водку. Едва она выплескивалась в стакан, в горлышке вздувался пузырь, пролетал внутри бутылки и лопался, ударившись о донышко.

— Выпей-ка с нами, шарогат [4] Беспокойный человек. , — сказал он и поставил стакан перед сыном.

В глаза Андрюши бросилась сивушная вонь, он торопливо отодвинул стакан, так, что в нем запрыгала возле краев водка.

— Чума, злая какая! — морщась, прохрипел Никандр Иванович и сунул пучок лука в рот. Заметил, что Андрюша не захотел пить, одобрительно замотал головой.

За ним выпил Иван, за Иваном — Люська. И они морщились и ругали «сучок», несмотря на то что опорожнили стаканы до дна. Андрюша не удивился их поведению: взрослые часто делают то, за что наказывают детей, чего не любят в других и что сами осуждают. Отец лупит его, если захватит с папиросой, а сам курит и ночью, лежа в постели, одеяло несколько раз прожег, благо оно ватное, не успело дотлеть до тела. Андрюша протянул руку за хлебом. Никандр Иванович улыбнулся ему и хлопнул на ломоть кружок колбасы.

— Ешь, революционер, поправляйся, — и закричал всполошенно, увидев на пороге Оврагова, который был агрономом кооперативных садов: — К нашему шалашу, Алексей Сергеич! Выпей за компанию.

— Спасибо, Никандр Иванович. Я на работе.

Голос у Оврагова страшно гулкий. Шею он согнул — потолок в будке низковат для его роста.

— Чё «спасибо»? Пей, коли подают. Ты и не на работе сроду не пьешь. Трезвенник в нашу эпоху — все равно что какой-нибудь курфюрст.

— Никандр Иванович, пора бы научиться уважать мою особенность, тем более что она отнюдь не порочная.

— Моя, выходит, порочная?

— Разговор касался меня.

— Чё плохого? Гостеприимство проявляю. С каких пор радушно встретить гостя — порок? Русского народного обычая придерживаюсь. Ты, получается, против нашего обычая?

— В питейной ситуации я за американский обычай. Не пьешь — не вынуждают. Опоздал к началу застолья — не корят, штрафную не навязывают. Уходишь до конца вечера — не задерживают. Как говорится, свобода воли.

— На мое разумение, из-за скупости. Во-он оно что! Америка? Наш главный прокатчик рассказывал. Американцы их на прием пригласили. Наши пришли. Им на кассовый аппарат показывают: дескать, выбивайте выпивку, а бутербродами обеспечим. Наши после приема их в гостиницу затащили, напоили до сшибачки, икру заставляли ложкой есть. Умыли, как говорится.

— Смешно богатых учить щедрости. Богатые потому и богаты, что беспощадны. Я по делу. У ваших соседей крыжовник заболел мучнистой росой. Как бы на ваш не перекинулось. Зайдите за химикатами.

— Андрюшка зайдет. На всякие меридианы мне чихать. И давление у меня в норме.

— Он-то зайдет.

— Чё такое?

— Вы металлург и, конечно, знаете, что и у металла бывает усталость. Андрей в саду третье лето наподобие работника. Устал ваш мальчик. Пошлите в комсомольский лагерь. Поживет независимо. В конце концов он и книги должен читать.

— Воспитание трудом, гражданин Оврагов. Забыли, уважаемый, принцип советского воспитания. Спрятались среди садов от политики. Сектант вы, что ли? Не курите, не пьете, не женаты.

— Вы принципов коснулись. Если у вас и есть принципы, то халдейские.

— Чьи?

Оврагов не ответил. Скользнув лопатками о притолоку, вышел.

— Иван, дочка, я встретил его честь по чести. Не так, да?

— Уважительно встретил, — негодуя, сказала Люська.

— Как он выразился? Хал… Мурища. Иван, ты встречался с хал..?

— Не приходилось.

— Папа, — сказал Андрюша. Он был на стороне Оврагова. — Папа, халдеи были кочевники. Договорятся с каким-нибудь русским княжеством о мире, вскоре нарушат договор. Налетят, разграбят, пустят пожары, уведут в плен женщин и детей.

— Вон я кто?!

— Андрюхинд, значит, у этих самых кочевников не было твердых правил?

— Иван, ты что? Я правила соблюдаю.

— Я про халдеев.

— Виляешь?

— И куда они делись, Андрей?

— Пропали. Почему — понятно; когда, где — неизвестно.

— Иван, ты ответь: не одобряешь меня?

— Одобряю. Вы относитесь к нам с Люськой лучше некуда. Было бы позорно вас хаять.

— И что же?

— Но Оврагов… Он заслуживает… Вы его забагрили.

— Как осетра! Молодчик, Ваня! Таких и надо забагривать. Все по одному живут, он, значит, в особицу, в сторонке. Америка?! Она планету обирает. Об свободе воли еще говорит. Вот кто забагривает: хоп — и страну забагрила с народом, лесами-полями, горами-недрами. Нет спору, что сам Оврагов специалист старательный. Однако в семью к нам и в политику пусть не прет.

— Ну, папаша, благодарю. Мы к себе в сад.