Николай Воронов - Котел. Книга первая

После сострадания, обнаруженного ею в фургоне, то, что она оседлала Андрюшу, походило на вероломство.

Он взвился. От куртки поотпрыгивали пуговицы. Охранница соскользнула по нему вниз, однако не расцепила ног, обутых в сапожки. Он выступил из этого хромового зажима, правда лишившись при этом тапочек. Тапочки были совсем новые, сшитые матерью из расслоенной транспортерной ленты; посреди носов мать пристрочила полоски темно-синего кожимита с вырезанными «сердечками», а в «сердечки» вставила целлулоидные треугольнички. Играя на гитаре, он пользовался треугольничками как медиаторами.

После того как Андрюша ушел, Никандр Иванович полежал немного в постели и начал одеваться. Чтобы не продрогнуть, натянул поверх пиджака фуфайку. Стало еще зябче, чем тогда, когда уходил Андрюша, и Никандр Иванович пожалел, что не надоумил сына надеть старенький верблюжий свитер.

Тоскливо, одиноко в час тишины и тумана. За холмом город, а ни звука оттуда. Есть птицы в садах, кое-какие еще уцелели от химикатов, но ни одна не пискнет: притаились в круглом тепле гнезд и спят, спят.

Деревья и кусты выдвигаются из тумана плоско, мутно, дышат сыростью, роняют с листьев грузные капли. Волгла дорожная пыль, гасит шум шагов.

Никандр Иванович идет и чувствует приближение домика, где живет Оврагов. Вот нанесло на Никандра Ивановича запах цветов. Домик близко.

Никандр Иванович ускоряет шаг, не желая встречи с Овраговым. Встает этот самый монашествующий агроном ни свет ни заря и шастает по садам. Говорят, за фруктовыми деревьями наблюдает, дабы книгу составить. Ерунда! Нет женщины — бессонница, скука. И колесит по садам в надежде кого-нибудь встретить, дабы языком помолоть. Все-таки непонятно, как может здоровенный мужчина обходиться без бабы. Вся кровь превратится в шлак. Дескать, та, в которую влюбился, была замужем и не ответила. Дескать, до сих пор ее любит. Это-то понятно. Он сам годов двадцать подряд любил жену, а вот позывы к другим бабам испытывал и со вкусом кое-каких обхаживал и был счастлив, разве что малость совесть морочила.

За воротами Никандр Иванович замедлил шаг. Отрадно. Не встретил Оврагова.

Неподалеку от лесопитомника, где, как вдоль проволоки, тянутся из конца в конец крохотные елочки, клены, карагачи, он стоит и ждет. По-прежнему спокойно. Пласты тумана колышутся, лопаются, трещины наполняет багрянец восхода.

Ровно пересвистнулись сторожа. Все идет нормально. Андрейка огрызается, а уж если пойдет, пустой не возвратится. Ловок. Смел. Верно, глуп еще. По-школьному думает. Ничего. Смолоду я тоже хорохорился. Все видел в чистом виде: совесть, порядок…

От мысли о самом себе давнем он просветлел лицом. Если бы тот же Оврагов, хоть он и близорукий, встретил сейчас Никандра Ивановича, он различил бы признак озарения на его лице, а также то, что оно душевное. Но мигом позже Оврагову почудилось бы, что он обмишулился: на лице Никандра Ивановича свет и не ночевал, а только горькая гримаса. Конечно, Оврагов не понял бы ни того, почему произошла резкая смена выражения на зацепинском лице, ни тем более того, чем вызваны скачки в настроении Никандра Ивановича. Впрочем, после вчерашней сшибки с Зацепиным навряд ли Оврагов стал бы вглядываться в его лицо.

Эту гримасу на лице Зацепина вызвало воспоминание о давнем случае, который всегда хотелось забыть, но забыть этот случай он не мог. Чтобы быть точным, надо сказать, что Зацепину вспомнился не сам случай — чувство потрясения и униженности, вызванное этим случаем, а также подозрение, что этот случай, научивший его сложной ориентации, пригасил в нем те исконные деревенские достоинства, на какие он опирался, сшибаясь с людьми и просто общаясь с ними или обмозговывая события, которые наблюдал, в которые был вовлечен, о которых слышал или вычитал. Что же касается самого случая, возбудившего в нем такое кривое неудовольствие, то Зацепин, попытайся он восстановить его в подробностях, вспомнил бы лишь то, за что был наказан и как. Тех же, кто так грубо обошелся с ним, — их облика, фамилий, каких-то других отличительных особенностей, — он бы не вспомнил, тем более не вспомнил бы точно, когда это было, в какую погоду и что находилось вокруг ямы, куда его опустили. Предположительно он назвал бы все, доподлинно — нет.

Все может назвать только автор, потому что он всезнающ, вездесущ, всепамятлив.

Случай был прелюбопытный (с моей точки зрения), познавательный (для Зацепина), вынужденный (так думали землекопы), потешный (тоже их реакция, сгоряча; кроме того, соображение их отдельных сотоварищей, для которых было важно не столько то, что Зацепина п о у ч и л и, сколько то, что у них появилась лакомая пища для злорадства).

Это произошло в одна тысяча девятьсот тридцать первом году, там, как писали тогда в газетах и журналах, г д е е щ е н е д а в н о в о л н о в а л с я к о в ы л ь. Никашка Зацепин приехал сюда строить завод. Приехал из деревни, носившей непомерное название Париж. Землекопом устроился. До этого ходил с отцом по башкирским аулам — колодцы рыли. Никто из бригады не мог угнаться за ним в копке любого грунта, даже зимогоры; они и в мороз работали налегке: голые до пояса, изредка в нательной рубахе либо в неподпоясанной толстовке и гимнастерке, в чем и было у них преимущество, если опустить то, что они бражничали и дрались вудалую [5] Смело, дерзко. . Правда, в Париже Никашке приходилось пивать на свадьбах и сходиться в крещенье стенка на стенку на озерном льду с парнями и мужиками с марганцевого рудника, но таких питухов и бойцов, как среди зимогоров, у себя в округе он не видывал. Не то чтобы зимогоры, загуляв, дольше глушили самогон и водку, чем парижские, и дрались ловче и упорней, нет. Особенны они были в том, что пили почти всегда без повода, не по радости, не для взвеселения души, а дрались не по обычаю, не из-за праздника, не для того, чтобы силой помериться и не время от времени, поэтому не застолья у них получались, а пьянки, не кула́чки, а свара. Из-за того что зимогоры пили натощак, стаканами, бахвалясь этим друг перед другом, из-за того что шутя просаживали получку на зелье и жались, покупая детям семейных приятелей гостинцы — конфеты, пряники, баранки, из-за того что, косе́я, без причины ярились и дрались люто, а на похмелье не могли выяснить, почему схватились и уродовали друг друга, — они производили на Зацепина впечатление смурных, конченых людей. Неробкому от природы Никашке делалось жутковато, когда в день получки они втягивали его в свою компанию.

«Ухлопают, — думал он, — не за понюшку табаку», — и старался с каждым в компании ладить: поддакивал, льстил, не отвечал на придирки, краснобайствовал о том, будто землекопы из богатырей богатыри и что против них все слабы в коленках, кроме разве что шахтеров, молотобойцев, паровозников да горновых с доменной печи. Свару, кичился Зацепин, о т п и с ы в а я в Париж о своей жизни, он предчувствовал потрохами. Еще и намека на нее не было, у него уж в животе начинались свербящие, словно тоска, колики. Уловив момент, когда ничье внимание не было сосредоточено на нем, он испарялся. Редко кто замечал, что Никашка исчез, а после зимогорам было не до того. В дни покаяния и трезвости то один, то другой вдруг подойдет к нему с недоумением: