Василий Еловских - На Сибирском тракте

Ковалева, да и все, кто выступал, называли председателя только по имени-отчеству. В их словах Андрей Евдокимович чувствовал одновременно уважение к себе, жалость и пренебрежение. Свои мысли они могли бы выразить одной фразой: «Человек ты в общем-то неплохой, но председательство тебе явно не по плечу».

Колхозники выступали неохотно. Председатель собрания подолгу уговаривал: «Кто еще желает выступить?» Но, подойдя к трибуне, люди начинали с жаром «наводить критику».

Секретарь райкома говорил долго. Речь его была отчетливой, плавной, будто он целую неделю готовился к выступлению. Слова, такие грамотные, такие звучные, больно хлестали Андрея Евдокимовича:

— Слабый колхоз… Андрей Евдокимович — руководитель старой формации… Без глубокого экономического обоснования… Нет чувства нового… Беспомощность… Авантюризм…

«Руководитель старой формации». Да, он работал председателем колхоза еще в дни войны. Тогда все было как-то проще. Никакой тебе глубокой экономики. На трудодни выдавали совсем маленько зерна, а остальное отвозили государству. В войну, да и в первые послевоенные годы колхозники только на картошке сидели. Придет бабенка, усталая, в рванье, и просит: «Пособи хлебушком». И пособлял, хотя и не положено было «разбазаривать» зерно. И вообще к людям Андрей Евдокимович был внимателен, потому они не имеют против него «зуба». Выходит, только для той недоброй поры он был гож. От этой мысли ему стало горько. «Хватит уж так-то», — вспомнил он слова Надюшки.

Собрание закончилось почти в полночь. Андрея Евдокимовича не избрали председателем колхоза. Избрали Иващенко. Андрей Евдокимович до последнего момента был уверен, что останется на старом посту. Мало ли его ругали и в прежние годы, но все обходилось. А тут как гром на голову. В старую-то порушку вызвали бы в райком, заранее сказали обо всем и кандидатуру председателя наметили.

Как-то по-другому пошло. «Хватит уж так-то», — снова вспомнились слова Надюшки.

Он брел домой один.

Когда поезд остановился, из вагонов, кроме Сергеева, вышли только три человека. Было около одиннадцати часов вечера. На перроне маленькой станции тускло горели две электрические лампочки. Сергеев дернул массивную дверь, над которой висела большая стеклянная вывеска «Буфет». Закрыто.

— Зря стараетесь, — услышал он недовольный голос. — Никто здесь не заботится о пассажирах. Никому нет до них дела.

Рядом с Сергеевым стоял пожилой мужчина с чемоданом и плащом в руках.

— Конечно, неприятно, что буфет не работает, — согласился Сергеев. — Но, видимо, уже поздно.

— Как это поздно? Люди подходят, дергают дверь, — значит, не поздно!

— Не поздно только для двух человек.

— Э-э, батенька, нельзя подходить к делу чисто торгашески. Буфет обязан обслуживать пассажиров и днем и вечером. Изволь сейчас плестись в поселок с голодным желудком.

«Ну, этого, кажется, не переспоришь», — подумал Сергеев и молча прошел мимо придирчивого пассажира на привокзальную площадь.

Вдали светились огни заводского поселка, к которому вела слабо освещенная дорога, обсаженная деревьями.

— Могу вам составить компанию, — снова услышал Сергеев тот же скрипучий голос. — Хотя, может быть, вам это не совсем приятно?

— Нет, почему же, пойдемте, — ответил Сергеев. — Вдвоем веселее.

Навстречу им шли парень и девушка. Парень держал в своей руке руку девушки и что-то шептал, наклонившись к ней. А она радостно говорила:

— Мне здесь нравится, очень нравится!

— Еще бы не нравилось, — мрачно произнес попутчик Сергеева, когда влюбленная пара прошла мимо. — Ночь, темнота, одни вдвоем. Совести у людей нету.

— Почему же нет совести? — возразил Сергеев. — Молодежь как молодежь. Любят друг друга, гуляют…

— А почему бы им не пойти в клуб, кинотеатр или библиотеку и не провести там вечер культурно? В самом деле, почему бы им не пойти туда? Нет, тут дело известное: хочется объятий, поцелуйчиков. А потом, понимаете ли, ребятишки без отцов растут.

Сергеев хотел снова возразить, но мужчина продолжал, не слушая его:

— Такие вот гуляющие очень любят цветы держать в руках. А если нет цветов — ветки деревьев. Помахивают ими туда-сюда. Поэтично получается. Только вот иногда насаждения портят. Идет кавалер по дороге, оторвет от насаждения ветку и подарит ее своей даме сердца. Дама довольна, а насаждение начинает хиреть. У них, — мужчина показал на тощие деревца, недавно посаженные возле дороги, — сила совсем не та, что у деревьев в лесу. Те обломай — и все равно растут. Я, конечно, не хочу сказать, что насаждения только одни влюбленные портят. Тут главным образом мальчишки виноваты.

Попутчик Сергеева расстегнул пиджак и, тяжело вздохнув, продолжал:

— Пойдемте, помедленнее — у меня что-то под мышками давит. Костюм в прошлом месяце сшил в ателье. Да разве у нас шить умеют? Зипун из грубого сукна еще как-нибудь сошьют, а уж костюм такой приготовят, что не приведи господи. Только на огородное чучело напяливать. И все потому, что торопятся. А спрашивается, когда торопливость приводила к добру?

Сергеев скривился, как от зубной боли, и быстро свернул с дороги на узенькую тропинку, которая белела в темноте.

— Куда это вы? — удивился мужчина. — Здесь и по дороге-то плохо идти, не то что по тропинке.

— Ну тебя к дьяволу! — крикнул Сергеев. — Надоел ты мне хуже горькой редьки.

И он быстро пошел в сторону. Тропинка тоже вела к заводскому поселку, но не к центру, как дорога, а к окраине.

По мнению многих Павел Долин был человеком странным. Молодой парень, косая сажень в плечах, бывший матрос-черноморец к тому же, он, по выражению его друзей-речников, «сидел на бабской должности» — работал научным сотрудником маленького краеведческого музея. И заработок у него был ничтожный.

Когда кто-нибудь допекал его вопросами — почему да зачем, Павел говорил:

— Ну чего болтать без толку. Зарплаты нам с матерью хватает. У меня пока ни жены, ни детей. Стульев не просиживаю, это вы напрасно думаете, а вот обуви снашиваю много.

Он и на самом деле снашивал много ботинок, потому что все время был на ногах. Другие научные сотрудники, пожилые женщины, не любили бродить по городу, сиднем сидели в музее, и Павел охотно заменял их. Выискивая новые экспонаты для музея, он исходил свой город вдоль и поперек. Ничто не мешало ему — ни мороз, ни дождь, ни грязь непролазная, которой покрывались окраины города каждую весну и каждую осень.

Пожалуй, никто не знал так, как он, в мельчайших подробностях, историю этого древнего сибирского города. У Павла была на редкость цепкая память. Он помнил биографии всех ссыльных-революционеров, знал, где и когда проходили в царское время собрания большевиков, митинги и демонстрации рабочих. Мог показать, в каких домах родились и жили знаменитости — ученый-химик, композитор, чьи романсы уже больше ста лет поют в России, поэт-сказочник, художники-косторезы, изделия которых в прошлом веке имели шумный успех на Парижской выставке, артисты, охотник-медвежатник и многие другие. Досконально изучил Долин историю площадей и улиц, по его словам, необычайно сложную и интересную. Побывал у всех стариков, коим было за сто лет или около ста. В городе его знали все от мала до велика, так же, как и донельзя сердитого старика-милиционера с буденновскими усами.