Харий Галинь - Повести писателей Латвии

— К двухтысячному году вся эта рухлядь не будет представлять никакой ценности! Наши пожитки свезут в огромные кучи хлама, присыплют сверху землей и засеют травой! Все, ради чего мы сегодня из кожи вон лезем, превратится в зеленые холмы! Хочешь, я все повыбрасываю из комнат, чтоб остались лишь голые стены да матрацы!

— Не кричи, Арнольд! Кто тут призывал говорить спокойным, ровным голосом?

— Скажи мне, Арика, как ты себе представляешь настоящую жизнь? — тихо спросил Арнольд, остановившись за креслом жены. Ее волосы щекотали пальцы. Арнольд взял их в ладонь и принялся поглаживать.

— Отыщется Увис, тогда посмотрим. Сейчас одно скажу: не знаю, будем ли мы вместе, возможно ли это!

— Арика!

— Об этом потом поговорим, ты сам сказал — мы должны вести себя так, как будто ничего не произошло…

— Я часто думаю о нашем поколении, Арика. Сейчас мы на высшей точке взлета, или, как сказал бы мой отец, в самом соку. Только ненадолго это. Очень даже скоро мы будем ковылять, опираясь на трости, водить внуков на прогулку. Нас сменит следующее поколение, и это будут наши дети. Хочу, чтобы Увис не повторял моих ошибок… Хочу, чтобы он ушел далеко вперед! Мне ничего не жаль. Одного не хочу, чтобы кто-то повторял мои ошибки!

Помолчав, Арнольд заговорил опять:

— Не могу повторять ошибок моего отца. Когда я больше всего в нем нуждался, он уже был опустошенным человеком. Да и сами мы… окружили себя барьером, я боюсь всякого незнакомца, у меня нет новых друзей, старые растерялись, стали чужими. Раз в год случится с ними выпить, и это все. Помнишь, Арика, как мы собирались в веселые компании, как спорили… — Арнольд говорил увлеченно, громко, при этом сам же на себя сердился: ишь проповеди читать вздумал, по душам поговорить захотелось… при иных обстоятельствах ни за что бы на такое не решился.

— Я слушаю, Арнольд, продолжай…

— Сознаюсь, я многим пожертвовал, но не могли же мы жить, как пташки, прыгая с ветки на ветку. Ты сама видела, с каким трудом мне все давалось. Ты говорила о моих великих планах! Имеешь в виду науку?

— Ты ждал, что все к тебе само придет.

— Нет, Арика, на это я не рассчитывал и сейчас не жду, что кто-то мне преподнесет все на блюдечке. Скорее всего такого добряка я за руку укушу. Беда вот в чем: я потерял себя.

— И Увиса.

— Увис к нам вернется, никуда он не денется.

— Ты надеешься, что все пойдет по-старому? А не боишься, что мы можем остаться вдвоем — сидя в этих зеленых креслах, в беспросветных ожиданиях?

— Может, мы что-то можем исправить? Давай этим летом куда-нибудь съездим втроем, ты откажись от своих пионерских лагерей, Увис не поедет в Меллужи, вместо этого отправимся в путешествие к Эльбрусу!

— Я уже начинаю дожидаться старости, когда ты грозился отвезти меня в Вененцию…

— Спасибо, Арика, принимаю это как обещание идти со мной навстречу старости.

— Я же говорю тебе, Арнольд, мы состаримся, сидя в этих зеленых креслах в ожидании очередного сеанса. Оставь в покое мои волосы, сколь бы глупо это ни звучало, но твои ласки волнуют меня!

— Прости!

— Присядь, они могут начать в любую минуту.

— Если бы работал телефон, я позвонил бы в институт доктору Айзстрауту, может, он сумел бы объяснить, что с нами происходит.

— Тому мальцу с твоего курса, которого в сорок четвертом году «барышня Фания случайно потеряла при бомбежке Елгавы»?

— Так ты помнишь Айзстраута!

— Еще бы, он увивался вокруг меня почти в то же время, что и ты… Тогда единственным его достоинством было то, что его потеряла при бомбежке барышня Фания, не то бы он разгуливал по улицам какого-нибудь канадского города. Вот уж не думала, что из этого гадкого утенка вылупится доктор наук!

— Арика, ты сожалеешь?

— Нет, ты был неотразим в ту пору и так обходителен!.. Айзстрауту до тебя было далеко, ты попросту затмил его. У тебя даже деньги водились!

— Помнишь, как мы однажды лежали на песке почти у самой воды… вдали попыхивал пароходик, с моря тянуло холодком, ты курила, а я любовался, как ветер раздувает огонек сигареты…

— Арнольд, сейчас же замолчи, как ты смеешь вспоминать о сигаретах! Или это месть за доктора Айзстраута? Нехорошо с твоей стороны! Не понимаю, почему они не начинают сеанса. У меня такое ощущение, что мы просидим здесь до второго пришествия. Почему к нам никто не приходит? Мы обо всем переговорили, и все равно никто не идет!

— Что нам еще остается! Хоть случай представился поговорить!

— Не узнаю тебя. Всегда ты был человеком действия, всегда находил хоть какую-то лазейку.

— Отлично сказано: «лазейку»! Мы вспомнили про Айзстраута… А ведь я мог быть на его месте!

— Кого ты собираешься винить? Уж не барышню ли Фанию? Айзстраут все валил на нее… Кстати, ты первым вызвался ему позвонить! Ну что ж, возьми и позвони! Позвони премудрому доктору! Говорят, он до сих пор живет холостяком, учти это…

— Не смешно, Арика.

— Выключи музыку, с минуты на минуту начнется сеанс. Я чувствую, момент уже близок! Я вся горю: Арнольд, дай руку, вот так, теперь мне лучше, подвинь кресло ближе!

— Мужайся!

— Не слышишь стук?

— Нет, Арика, ничего не слышу.

— Только не начинай с «Нортопо», ужасно режет слух.

— Успокойся, не заводись!

— Посмотри, какие рембрандтовские тона!.. Черный, потом золотистый… Откуда-то красный взялся! Сейчас покажется! Прежде всего замечаю его очки, ты что-нибудь видишь?

— Рембрандтом тут и не пахнет!

— Сколько его полотен ты видел в своей жизни, — обиделась Арика.

— По-твоему, Рембрандту полагалось бы ехать членом нашей распадающейся семьи?

— Прошу тебя, помолчи, сейчас покажется Увис! Он ушел, но я чувствую… Он здесь. Это бесспорно рембрандтовская гамма! Тут не может быть двух мнений! Как думаешь, что бы это могло означать? И как я сразу не сообразила… Вот что значит волнение… но я должна была заметить… видишь, теперь как будто начинает моросить золотистый дождик… Вот он, мой сын… Заткну уши, чтобы не слышать это ужасное «говорит Нортопо»! Ты кивни, когда он закончит. Он вернется, хотя и ушел… — бессвязно бормотала Арика. С мольбой во взоре она смотрела на золотистые силуэты.

Арнольд крепко, до хруста стиснул кулаки, он старался не потерять самообладания. Вместо громкого «говорит Нортопо» у себя за спиной услышал:

— Добрый вечер!

Промокший до нитки, но веселый, на пороге стоял их сын Увис Лусен.

— Я до костей продрог, мне срочно нужно переодеться, — объявил он, ожидая, когда родители встанут и оставят его в комнате одного. Раздеваться в их присутствии ему было вроде неловко. Он ждал, недоумевая, отчего отец с матерью застыли словно каменные. По правде сказать, не так уж долго он отсутствовал, стоит ли волноваться. Вот чудеса, предки дома, сидят рядышком, с места не сдвинешь. Сидят, будто воды в рот набрали, а еще замечания делают: забыл проститься, не поздоровался, не сказал спасибо!