Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия

— Вот, бумажная душа, пьет и меня не спрашивает.

Со стороны дороги неслась песня:

Впереди большой группы молодых людей в студенческом кителе нараспашку шел Виктор Словцов.

Дирижируя, пел:

Поднявшись на поляну, Виктор взмахнул рукой. Песня смолкла.

— Нашей дорогой хозяйке в день именин — ура! — раздался чей-то голос.

Молодежь дружно подхватила клич: эхо замерло в лесу.

Улыбаясь, Агния подняла глаза от букета полевых цветов, которые преподнес ей Штейер, кивнула красивой головкой:

— Спасибо, господа!

— Ура! — гаркнул при виде хозяйки полупьяный Чижиков и, подбросив фуражку со сломанным козырьком, ловко поймал ее на лету.

— А ты чему обрадовался, старый дурак? — хмуро оборвал его Прокопий. — Господа веселятся, а нам с тобой легче, что ли?

— Привычка. Смотри, кажется, господин офицер идет, — завидев длинного, как жердь, Штейера, сказал он торопливо и вытянулся в струнку.

— Это что за чучело?

— Отставной коллежский регистратор! — козырнул Чижиков.

Штейер махнул рукой и опустился на землю.

Андрей с Ниной Дробышевой отстали от компании и поднимались в гору не торопясь.

Дробышева шагала неслышно. Ее нельзя было назвать красавицей, но продолговатое лицо с чуть раскосыми глазами было приятно. Это впечатление усиливалось, когда она улыбалась и на щеках появлялись ямочки.

— Я так рада, что познакомилась с вами, — говорила она. — После Одессы Марамыш кажется мне тихой пристанью, но прогрессивная мысль и здесь найдет отклик. Скоро, скоро в Зауралье наступит весна! Так будем же ее вестниками! — произнесла она страстно и, скрывая волнение, наклонилась к цветам. — А хорошо жить и бороться, — обрывая лепестки, задумчиво продолжала она. — Хорошо сознавать, что твои силы, знания нужны народу! — Подняв глаза на Андрея, она спросила: — Вы любите Горького? — И, не дожидаясь ответа, продекламировала:

Дробышева гордо откинула голову. Казалось, она видит могучую птицу, высоко парящую под небом Зауралья. Взмахнув решительно рукой, повторила с силой:

— «Пусть сильнее грянет буря!»

Завидя Андрея, Чижиков стремительно скрылся в кусты.

Веселье на опушке бора было в разгаре.

— Андрей Никитич, у нас идет флирт цветов. Усаживайте свою даму и включайтесь в игру! — крикнула одна из подруг Агнии. — Вы знаете, Петр Сергеевич прислал мне жасмин, — девушка кивнула головой на гимназиста Воскобойникова, сына пристава.

— А что он означает? — спросил, улыбаясь, Андрей.

— Слушайте! «Три грации считалось в древнем мире, родились вы и стало их четыре», — прочитала она. — Как вам нравится? Я, выходит, четвертая грация! Ха-ха-ха!

Оглядев толстую фигуру девушки, Андрей насмешливо бросил:

— У Петра Сергеевича тонкое представление о женской грации.

— Господа! Выпьем за здоровье милой хозяйки, — поднимаясь с земли, заговорил Штейер. Гости чокнулись. Вскоре на поляне зазвенела песня:

Обнимая Фирсова, Виктор пел:

Горел яркий костер. Дым, сползая с обрыва, тонкой пеленой висел над рекой и, расплываясь, таял далеко на полях. В вечернем воздухе, над бором, тихо плыли звуки церковного колокола.

Прислушиваясь к его медному гулу, Андрей запел:

Нина Дробышева, положив руку на его плечо, казалось, вся отдалась песне.

Недалеко от костра Штейер спорил с Воскобойниковым.

— Я тебе говорю, что платонической любви не существует!

— Ты не понимаешь этого чувства, — упорствовал гимназист. — Платоническая любовь — это высший идеал любви. Допустим, — гимназист подвинулся ближе к приятелю, — я питаю к девице икс одно лишь духовное влечение, без примеси чувственности. Как это назовешь?

— Глупостью. Поверь мне, что твоя девица икс сочтет тебя круглым дураком и не будет с тобой здороваться.

— А по-твоему, что такое любовь?

— Самое обыкновенное физиологическое чувство, состоящее из раствора поваренной соли с примесью «охов» и «ахов», ведущих в конечном итоге к венцу.

— Это прозаично. — Гимназист поднялся на ноги и продекламировал:

— Чепуха!

— Полегче! — сердился Воскобойников. — Во всяком случае я имею уже среднее образование и право на первый классный чин.

— От этого умнее не будешь.

Разговор начал звучать на высоких нотах, грозил скандалом.

Агния поспешила к молодым людям.

— В чем дело, господа?

— Сей юноша утверждает, что платоническая любовь есть высший идеал. Но скажу, что он так ошибся, как ошибался, покупая у старого аптекаря касторку вместо цианистого калия, когда думал отравиться со своей «Офелией» из девятого класса гимназии! Ха-ха! — залился пьяным смехом Штейер.

Вскоре все разбрелись по лесу. Андрей сидел одиноко у потухшего костра и, наблюдая за слабыми вспышками огня, думал о Христине.

На второй день молодежь собралась у Фирсовых. В компании двух молодых людей явился и Виктор.

— Михаил Кукарский, — одергивая модный жилет, на котором болталась тонкая позолоченная цепочка, отрекомендовался один.

«Это «экономист», помощник присяжного поверенного», — подумал Андрей и перевел глаза на угрюмо стоявшего человека, одетого в косоворотку и плисовые шаровары, заправленные в кожаные сапоги.

— Иван Устюгов, — подавая руку, сказал тот хрипловато и внимательно, точно изучая, посмотрел на Андрея мрачными глазами.

Плоское, скуластое лицо Устюгова, с низким покатым лбом, приплюснутым носом, со сросшимися густыми бровями, полными чувственными губами, было неприятно. Устюгов имел привычку широко расставлять ноги, не вынимая при этом рук из карманов своих цыганских шаровар.

«Прототип Никодима новейшей формации», — оглядывая нескладную его фигуру, недружелюбно думал Андрей.

— Я очень рад с вами познакомиться, — кивнул тот. — Надеюсь, в моей словесной битве с Кукарским вы будете на стороне «отверженного», каким меня считают в обществе вот этих маменьких сынков, — кивнул он в сторону гимназистов, столпившихся возле Штейера:

— Не зная ваших убеждений, вексель не выдаю, — улыбнулся Андрей.

— Ловко сказано, — заметил Кукарский и потер руки.