Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия

Успокоенный, Ган откинулся на спинку кошевки и закрыл глаза. Дорога была ровной, и Андрей ехал неторопливо. Кругом лежала широкая равнина, покрытая редким кустарником. На желтых буграх виднелась прошлогодняя трава. На вербах набухли почки; над равниной, недалеко от берега, тяжело махая, крыльями, пролетел сарыч.

Ослабив вожжи, Андрей задумался. Кто знает, может быть, это его последний день. Хорошо, если прыжок будет удачным, а если нет? В трепетном весеннем воздухе перед глазами Андрея выплыл образ Христины.

Неожиданно лошади остановились. Впереди лежала полынья. Вырываясь из-под толстого слоя льда, бурлила вода. Андрей осторожно объехал опасное место и оглянулся. Второй ямщик отстал. Фирсов подобрал вожжи и, встряхнувшись, крикнул на коней. Коренник перешел на крупную рысь. Фирсов стал следить за пристяжными. Те бежали ровно, красиво изогнув головы, скосив на ямщика глаза.

— Держитесь крепче, господа, — бросил через плечо Андрей и первый раз ударил коренника кнутом. Тот вскинул голову к дуге, прибавил ходу. Раздалась трель колокольцев. Тройка понеслась. Приподнявшись на сиденье, Андрей внимательно смотрел вперед. Его лицо было серьезно. Вдали показалась сначала верхушка Черного яра, затем на белом фоне равнины отчетливо выросла и сама скала.

Вальтер Ган, пригретый лучами яркого солнца и убаюканный нежным звоном колокольцев, дремал. Жанна де Гиньяр, не переставая болтать со штабс-капитаном, увертывалась от его поцелуев, бросая взгляды то на широкую спину Андрея, то на дремавшего Гана.

Еще верста.

«Нужен сильный разгон», — слегка побледнев, Андрей второй раз ударил коренника. Бешено работая ногами, откинув голову чуть не под самую дугу, тот летел так, что в ушах свистел ветер. Не отставали и пристяжные. В одном месте кошевку встряхнуло, и Вальтер очнулся от дремоты.

— Нельзя ли потише, — подергал он рукой полушубок Андрея.

— Признаться, не понимаю я людей, которые гоняют на лошадях сломя голову, — обратился он к Дунаеву.

— Русская натура, — ответил тот, усмехаясь.

— Рисовка, — произнесла презрительно Жанна и плотнее прижалась к своему кавалеру.

Андрей круто повернулся к говорившим.

Ему хотелось бросить в лицо контрразведчикам: «Нет, это не рисовка, это жертва человека, который любит Родину и борется за ее счастье!» — но, увидев довольные физиономии седоков, сжал плотно губы, отвернулся.

Иртыш стремительно обрушивается на гранитную скалу, яростно бьется волной, бросая вверх каскады брызг.

Над Черным яром висела легкая пелена тумана. Не спуская внимательных глаз с дороги, Андрей с каждой минутой приближался ближе к скале. Бросив тревожный взгляд в сторону Омска (второго ямщика не видно, отстал), Андрей поднялся во весь рост на сиденье и взмахнул кнутом.

Вскоре коренник, сдерживая ход, стал упираться старыми истертыми подковами о лед, но увлекаемый пристяжными, покатился по ледяной дорожке к большой полынье. Вот и раскат, о котором говорил ямщик. Андрей с силой ударил вожжами левую пристяжную, прыгнул с облучка на лед и, потеряв равновесие, упал, покатился по инерции к ледяной глыбе, ударился о нее плечом и, превозмогая боль, заполз в торосы.

Коренник поднялся на дыбы перед потоком: раздался сухой, точно выстрел, треск льда, крик испуганных людей, и все стихло. Только Иртыш по-прежнему яростно бил волной о Черный яр. В стремительном водовороте крутилась одинокая форменная фуражка штабс-капитана Дунаева.

Андрей пополз меж ледяных глыб к противоположному берегу, с трудом поднялся на него и залег в кустарнике.

Вскоре появилась вторая тройка. Показывая рукой на полынью, прокричал что-то испуганный ямщик. Люди выскочили из кошевки и, пятясь от страшного места, повернули к городу.

Андрей выбрался из кустов и побрел к видневшемуся невдалеке стогу. Возле него стояла лошадь в упряжке. Человек, взмахивая вилами, накладывал воз сена.

Андрей ощупал ушибленное место, засунул руку за пазуху, проверил, тут ли револьвер, и смело направился к стогу. «Вероятно, это и есть тот крестьянин, о котором говорил Радо…»

Из-за стога выскочила большая собака и, заливаясь яростным лаем, кинулась навстречу.

Раздался окрик хозяина:

— Цыц, окаянная! — Собака виновато виляя хвостом, повернула обратно.

Крестьянин внимательно оглядел Фирсова:

— Из Омска?

— Да…

— Поехали, — столкнув сено с дровен, тот торопливо повернул лошадь к заброшенной в степи заимке.

В одиночной камере всегда держался полумрак. Свет проникал через небольшое окно, расположенное на высоте двух метров. К полу привинчена железная койка с брошенным на нее грязным тюфяком. Каждый день Виктора Словцова вызывали на главный пост для допроса и каждый раз жестоко избивали. Такой же участи подвергались братья Новгородцевы.

Дело Виктора Словцова и группы усть-уйских казаков находилось за следственной комиссией, которая по нескольку месяцев не рассматривала материалы обвинения.

Еще в январе Михаил Новгородцев был вызван на главный пост, где начальник тюрьмы зачитал ему постановление:

«…Войсковое правительство на основании протокола третьего чрезвычайного Войскового круга постановило: нижеупомянутого казака Усть-Уйской станицы третьего округа Новгородцева Михаила, как имеющего склонность к большевизму и ведущего агитацию среди населения в пользу Советской власти, лишить казачьего звания, душевого надела и выселить с семьей за пределы Войсковой территории Оренбургского казачьего войска…».

— Достукался, — закончив чтение, произнес злорадно начальник тюрьмы и, распаляясь, заорал:

— Я из тебя все кишки вымотаю, большевик!

Сильным ударом он чуть не свалил с ног Новгородцева. Пошатнувшись, Михаил уперся одной рукой о стену, второй рванул начальника к себе. Навалившись на него туловищем, подмял его под себя, схватил за горло. На помощь тюремщику кинулись надзиратели. Михаил очнулся в камере. В коридоре все еще был слышен топот встревоженных тюремщиков, доносился шум из камер и выстрелы охранников-сербов, стрелявших в окна тюрьмы снаружи.

Волнение заключенных, узнавших о расправе над Новгородцевым, долго не утихало в тот день.

Михаил с трудом дотянулся до койки и лег. Через стену соседней камеры, где сидел Виктор, послышался перестук. Новгородцев приподнял голову:

— Крепись, Михаил: свобода близка! — методично выстукивал Виктор.

Дорого слышать в такую минуту слова утешения от товарищей. Многих уже нет в живых. Старший брат Петр в тюремной больнице. Сошел с ума от пыток Тювякин, лежат пластом от голода Клюшин и Ковальский.

— Когда же это кончится?

— Не падай духом, — слышится стук Виктора. — Свобода близка, — повторяет он. Михаил смотрит на луч солнца, который, проникнув в камеру, вбирает в себя миллиарды пылинок.