Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия

Подводы остановились.

— Копайте здесь, — угрюмо произнес Речкалов и, сдвинув брови, начал следить за работой.

— Тут чарым [25] Чарым — обледенелая кора на снегу. Наст. , — послышался голос одного из понятых.

Комиссар с Дороней подошли ближе. Под верхним слоем снега блеснул на солнце наст. Он был так крепок, что выдерживал тяжесть людей.

— Разбросайте снег шире, отсекайте квадратами ледяную корку, — распорядился комиссар и опустился на колени. Вынутые куски чарыма люди бережно отнесли к дороге.

— Осторожно! — Новгородцев предупреждающе поднял руку. — Снимайте второй слой снега. Так. Хватит. Речкалов, подойдите ближе.

Под ледяным куполом чарыма лежал труп Коли Дмитрева.

Речкалов молча опустился на колени. В его груди послышались булькающие звуки.

— Плакать не надо, — в голосе комиссара прозвучала теплота. — Нет, плакать мы не будем, — повторил он в раздумье и провел рукой по лбу.

— Приготовить полог. Положить в сани убитого, — сказал он твердо. — Ехать шагом!

Дороня с Новгородцевым шли за санями, где лежал труп. Говорить не хотелось. Да и о чем?

После голодного года хлеба в коммуне «Борцы революции» уродилось на славу, высокие и дружные; пшеница уже входила на колос. Рожь была убрана и сложена в две большие клади у Кривых озер, в трех верстах от центральной усадьбы. Заканчивался и сенокос.

Весной Ян взял к себе в помощники Гришу Рахманцева. Машина часто «барахлила» и требовала тщательного ухода. Каждое утро Григорий вместе с Яном протирали, смазывали части, постепенно помощник изучил трактор. К концу лета уже самостоятельно водил его. После уборки хлеба Ян уехал к семье в Марамыш, и трактор оказался на руках Рахманцева.

Среднего роста, молчаливый, с медлительными движениями, привычный делать все обдуманно, он выделялся среди молодых коммунаров.

— На Рахманцева я надеюсь, — говорил перед отъездом Иоганн Осипу, — способный, машину знает хорошо, дело любит.

Осенью начался подъем зяби. На ночь Гриша оставлял машину у хлебной клади, а сам уходил в полевую избушку, что была за полверсты от места работы.

Однажды он задержался на пахоте. Трактор капризничал, и вспашка зяби подвигалась медленно. Идти к избушке было поздно, да и ночь была темной; Григорий вместе с прицепщиком Сашей Балашовым решили переночевать у клади. Фордзон стоял рядом. Чувствовалась осень, и трактористы, разостлав пиджаки возле трактора, вынуждены были вскоре их свернуть и перебраться на кладь. Вынув несколько снопов, они оказались в гнезде, защищенном со всех сторон плотной кладкой. На крышу пошли вынутые снопы. В гнезде было уютно и тепло. Намаявшись за день на работе, крепко уснули.

Из-за леса выплывала луна. От клади и стоявшего тут же фордзона легли тени. Бесшумно пролетела какая-то ночная птица и, заметив человека, взмыла вверх. Он шел крадучись, затем перебежал маленькую поляну и замер, прислушиваясь к шорохам ночи.

— Господи, благослови, — придерживая висевшую с боку солдатскую фляжку, он подошел к клади и начал поливать нижние снопы керосином. Переворачиваясь во сне с боку набок, Рахманцев уколол локоть о жабрей и проснулся. В ночном воздухе слышен запах керосина. Гриша выглянул из гнезда и тотчас юркнул обратно:

— Саш, Сашка, — начал он тормошить товарища, — внизу какой-то человек.

Сон с Балашова как рукой сняло. Приподнявшись на коленях, парни посмотрели вниз. Чиркнула спичка, показался слабый огонь.

— Да ведь это Мокшанцев! — раздумывать было некогда и, выставив ноги вперед, трактористы стремительно скатились с клади. Огонь уже начал лизать снопы. Отброшенный тяжестью тела Рахманцева, Мокшанцев отлетел от клади. Рванув с себя рубаху, Гриша начал захлестывать огонь, слабые отсветы которого падали на стоявший вблизи трактор. Начали тлеть и другие снопы.

— Отводи трактор! — задыхаясь от дыма, крикнул тракторист помощнику.

Саша кинулся к машине. Пока ребята тушили огонь, Мокшанцев очнулся и с несвойственной возрасту быстротой бросился бежать к лесу. Вырывая горячие пучки соломы из клади, Рахманцев яростно топтал их. Кладь продолжала дымить, но огонь ослабевал. Обожженными руками ребята тушили последние снопы. К утру на поляне валялись лишь обгорелая рубаха Рахманцева и остатки почерневшей соломы. Кладь была спасена.

Трактористов пришлось отправить в Марамышскую больницу. Мокшанцев исчез.

— Теперь понятно, кто отравил овец, погубил птицу, — говорил собравшимся коммунарам Осип.

— Волк линяет, да обычая не меняет, — сумрачно отозвался Ераска. — Все-таки хозяйство неладно у нас ведется.

— А что?

— Бабы бунтуют, куриц да гусей по своим дворам растаскивают. В самом деле, что получается, — бобыль обвел глазами собрание, — хлеб мы ссыпали в общий амбар — это правильно, крупный скот загнали в один пригон — верно. Но зачем домашнюю птицу у баб отбирать? Или: свалили кросна [26] Кросна — домашний станок для тканья. в один угол, теперь ни станков, ни полотна, а в лавках товара — кот наплакал, хоть нагишом ходи. На портянки и то нет ничего.

— Правильно Герасим говорит — выкрикнул кто-то. — Кур пасти — добра не обрести. У нас за что ни хватись все в люди катись.

— Хлебом все одинаково пользуются, кто работает, кто и на боку лежит. Разве это порядок?

Осип чувствовал правоту коммунаров. Часто замечал он, как во время пахоты подхлестывали чужую лошадь, а свою жалели. Во время выпрежа подсыпали ей лишнюю пудовку овса, а соседский конь гложет край кормухи. Правда, таких было немного, но все это сказывалось на хозяйстве.

Случай с Мокшанцевым открыл глаза коммунарам. Недели через две Григорий Рахманцев и Саша Балашов вернулись из больницы домой. Давно побурели травы, оголились деревья. Холодный ветер гулял по опустевшим полям, шумел в камыше и, поднимая мелкую рябь воды, мчался на просторе, не зная преград. Иногда он затихал. От этого поля казались еще тоскливее. Темнели перелески, лениво махая крыльями, летели вороны на ночлег.

Ночь. Спят коммунары. На окраине, в избе вдовы Марьи Сорокиной, слабо мигает лампа, стоявшая возле полатницы. Марья сидит в углу с прялкой, крутит веретено. По углам шабаршат тараканы, за печкой скрипит сверчок. Злой осенний ветер воет в трубе, и с полатницы, не мигая, смотрят на хозяйку зеленые глаза кошки. Женщина, положив прялку на лавку, подошла к лампе и прибавила огня.

Долгие осенние ночи. Вспоминается Марье вся ее жизнь, жизнь в городе по прислугам в богатых домах, вдовья бедность.

Уйдя от Фирсовых в дни революции, Марья уехала в деревню, где сохранилась у нее избенка. Дом Фирсовых, пестрая семья их часто мерещится Марье: «Шумно, у них, непонятно все было… Но сыта я была там, это уж так…» И вздрагивала, подумав о первых днях в голодной, обнищавшей деревне. Только сейчас, войдя в коммуну, она начала приходить в себя, но все еще не верила тому, что нашла наконец, покой. Долги осенние ночи. Долги женские думы.