Миколас Слуцкис - Поездка в горы и обратно

Она молниеносно оценила и посетителя, и протянутую им бумагу.

— У вас не слишком срочное дело. Подождете!

— Я уже полдня сижу! — вскочила со стула женщина в огромном желтом берете, выросла, как экзотическое растение.

— Вы ждете всего двадцать минут. Ваша соседка справа пришла гораздо раньше. — Гертруда по-деловому взглянула на свои мужские наручные часы и улыбнулась женщине деревенского вида в платочке, которая от уважения разинула рот.

— Я с работы! Поймите, мы работаем! — взвизгнула франтиха.

— А эти люди, по вашему мнению, баклуши бьют? — Гертруда повела головой на сидящих вдоль стен, на раскладывавшую бумагу секретаршу, которая только что устанавливала очередь, и крикунья обмякла под своим беретом, как трухлявый гриб.

— Я подожду… когда кончите прием… — Лионгине было неловко, что суровая начальница, раскидав всех по сторонам, подняла ее и ведет под руку.

— Как вам у нас нравится, Лионгина?

— Трудно сказать… не понимаю. — На Лионгину удручающе подействовала приемная — какие-то безликие люди: огромный берет, набухшие уши, грубый платок — больше ничего не запомнилось. Удивилась, что кабинет Гертруды столь велик, мебель под орех, много стекла. Гертруда была в темно-синем шерстяном платье, перетянутом блестящим пояском, выглядела молодо и элегантно — иначе, чем дома, где суровела и сковывала других.

— Тебе, детка, следует прийти в себя. — Обогнув огромное кресло, присела на стул. — Кофе будешь пить? Чай?

— Там люди…

— Не переживай. Не государство у них, они у государства тянут. Любыми возможными и невозможными путями стараются выбить больше, чем положено. Ну, а наш долг… — Она засмеялась, и стало ясно, что не так-то просто вытянуть из нее лишнюю копейку.

— Завидую вам, Гертруда, — вздохнула Лионгина, обегая взглядом просторный, сверкающий кабинет. — Я с одной наглой квартиранткой не могу управиться.

— Все-таки я заставлю тебя выпить кофейку. — Фамильярные нотки в голосе выдали радость Гертруды. Она ждала этого часа, ждала с нетерпением и страхом.

Неслышно вошла секретарша с кофейником, Гертруда решительно открыла дверцы буфета, вытащила пузатую бутылку.

— Начальник, как бы это тебе сказать, личность бесполая. — Улыбнулась, поймав вопросительный взгляд гостьи. Пододвинула ей рюмку, нацедила и себе несколько капель. — Кончишь учебу, возможно, тоже выбьешься в начальники. Учись!

Лионгина послушно зажмурилась, отхлебнула коньяк, и жар из груди хлынул в глаза, выдавил влагу.

— Ну, ну, держись. — Гертруда потрепала ее по плечу, ненавязчиво успокаивая. Лионгина почувствовала, что расслабляется, принялась рассказывать о своих затруднениях.

— То, что могу я вам посоветовать, Лионгина, — пока гостья говорила, Гертруда сменила позу и сидела выпрямившись, величественная, полузакрыв глаза, словно беседуя сама с собою, — мне и самой не по душе. Прослышав, что кто-то так поступил, я, безусловно, осудила бы его. Но нас с вами, Лионгина, — она пристегнула и себя, почувствовав, как вздрогнула при этом Лионгина, — оправдывает одно — Алоизас.

Из ее стеклянных глаз сочился холод, студил Лионгине лицо, грудь.

— Что же вы предлагаете?

— Обменять обе квартиры на одну большую.

— Куда же мы денем маму?

— На какое-то время возьмете к себе.

— Говорите все как есть, Гертруда! Одну подлость за другой делаю, говорите, пока не очухалась. Может, никогда и не очухаюсь, но… Говорите скорее!

— Необходимость — не подлость. Потом сдадите мать в инвалидный дом.

— Да кто ее примет, если живет у дочери?

— Положитесь на меня. Есть не только прямые дороги, но и окольные. Моего влияния на такое дельце хватит, но процедура, предупреждаю, не из самых приятных.

— Гадко, правда? Можно еще глоток?

Гертруда наклонила бутылку, плеснула на донышко. Как ядовитое лекарство больной, подумала Лионгина.

— Мне было бы легче, если бы вы представили справку…

— Какую?

— Ну, что ждете ребенка. Вы молодая женщина…

— Это невозможно. Меня предупредили после второй операции, что не смогу рожать.

— Прогнозы бывают ошибочными. Наконец, нам важна только бумажка.

— Ложь на лжи. Коварство на коварстве! И все это должна делать я?

— Не делайте. Тогда квартирантка отправит в могилу мать и вдобавок захватит принадлежащую вам жилплощадь. Вообще, Лионгина, вы слишком драматизируете все. По-моему, вашей матери в инвалидном доме будет лучше.

— О том, где ей лучше, не будем говорить. А что скажет Алоизас?

— Что может сказать маленький ребенок? Он витает в облаках. Бытовые заботы его раздражают, выбивают из колеи. Да если ему и не понравится акция, наша с вами акция, — поправилась она, снова почувствовав, как вздрогнула Лионгина, — вам он все простит. Мне — нет, вам — да! — Стеклянные глаза лукаво сверкнули. — Неужели сомневаетесь?

— То, что мне придется проделать, — ужасно, Ни с чем не сравнимо…

— Положение Алоизаса хуже. Женщины — как трава, и вытоптанная отрастает. Он подрублен и без помощи не распрямится. Годы летят. Алоизас не может, как вы, долго ждать успеха, вы ведь значительно моложе! — Гертруда уколола метко, сама не думала, что так получится, и Лионгина застонала, стиснув зубы. — У меня был кактус, помните, в кухне на окне? Пришлось выбросить в мусорный контейнер. Совсем загнил, стал дурно пахнуть, словно не растение — гангренозный больной.

Судьба кактуса не произвела на Лионгину никакого впечатления, будто был он из старой детской сказки. Я сама страшная, я сама — гангрена. Как привыкнуть к себе такой?

— Никто больше меня не желает Алоизасу счастья! — начала было она, но от дальнейших рассуждений удержала вытягивающаяся и застывающая губа Гертруды, необъятное поле враждебности. — Хорошо, я подумаю. Все взвешу и… Вы же первая, Гертруда, после этого не станете уважать меня.

Гертруда покровительственно коснулась ее колена:

— Буду уважать за другое. За самопожертвование. Мы обе живем не для себя. Пусть он будет счастлив. Алоизас Губертавичюс еще скажет свое слово!

А вы так сделали бы, сделали бы? — рвался и не вырвался у Лионгины вопрос. И роскошный кабинет, и строгая внешность, и предшествующая сцена в приемной — все это шелуха. Дома Гертруда сразу же состарится, станет не нужной себе и другим. Считала бы спасением, если бы работа продолжалась целыми сутками, без выходных и отпусков. Разве не ясно, что вся ее жизнь принесена в жертву одному идолу — Алоизасу? Принесена в жертву, да, однако, принята ли божеством? А я, что останется мне, если Алоизас отвергнет и мою жертву? Гертруде есть на ком вымещать свои разочарования, она презирает, ненавидит и боится меня, утешение находит на работе, где ее могущество отражается в стеклах шкафов, в глазах посетителей, их страхе и благодарности, пусть и не особо искренней. За что схвачусь я, шагнув в пустоту? Принести себя в жертву — еще не все. Идол не примет жертвы? Тоже не все… Что, если он ненастоящий, выдуманное божество? Сколько раз сомневалась, и сейчас сомнения гложут сердце: как бы от жрицы лжебожества не отвернулось не только прошлое отца и матери, но и сны… Не буду видеть даже черных, заслоняющих небо мертвых громад…