Миколас Слуцкис - Поездка в горы и обратно

Давай сойдем, Алоизас, останемся тут, на этом тихом, залитом солнцем побережье, где ни у кого нет других желаний, кроме жажды тепла и голубизны, ведь не будет же ветер дуть постоянно, уймется, тогда успокоюсь и я и под нежный плеск волн постараюсь полюбить тебя так, как ты того достоин, мой заботливый, мой умный муж, не теряющий головы ни в величайшей неразберихе, ни в таком вот царстве благодати!

Алоизас щурится — солнце выбелило его светлые брови — и не слышит безмолвной мольбы Лионгины. Отвернувшись от нее, отвернувшись от пронзительного, заполняющего ее свечения берега, который звенит от детского визга, словно кто-то дергает невидимые струны — и тут дети, и тут нарушители спокойствия, — он кривит уголок губ. Пока мимо проплывает усеянная обнаженными телами Подкова (или облипшая гроздьями голых человечков Собачья Морда), Лионгина слышит, как, не открывая рта, Алоизас цедит:

— Отдыхать здесь, среди этих безумцев? Голова — ноги, ноги — голова. За кого ты меня принимаешь, дорогая?

— Прости, Алоизас. Я не знаю. Я…

А голыши, обуглившиеся на солнце и пропитавшиеся морской солью, выразительным языком немых — колеса поезда давят, как ореховую скорлупу, их веселые крики, — рассказывают, как тут хорошо. Хорошо и на больно колющих тело камнях, хорошо и на жестких досках топчанов, от которых краснеют бока, но до чего же приятно забыть, кто ты такой и как тебя зовут, — разве можно представить себе иной рай?

Рай? Только что ласкавшая глазами этот муравейник, Лионгина уже не находит здесь для себя и мужа подходящего местечка, хотя на пляжах то тут, то там светятся островки, свободные от коричневых тел. А если и представляет себе Алоизаса среди бездельников, лежащих неподвижно или разгуливающих по берегу, то не голого, а облаченного в костюм и белую сорочку, торопящегося прочь от этих праздных лежебок, силой влекущего ее все дальше и дальше.

— О чем задумалась, дорогая?

— Странные люди… Грохот поезда и сажа не мешают им загорать, — она хочет отвлечь его внимание, обмануть бдительность, но чувствует — не удастся.

— Думаешь, это серьезные люди? Как тот Егорыч.

Оказывается, и Алоизас не забыл Егорыча.

Носильщики? Разве поймаешь их в заполнившей перрон толпе, а должны же быть — не маленькая станция, один за другим прибывают и отбывают поезда, на запыленных вагонах таблички с названиями больших городов. Правда, вокруг снуют какие-то не внушающие доверия субъекты, кричат, будто в лесу, цепко хватают твои чемоданы, однако это не носильщики, а горластые хозяева, расхваливающие сдаваемые внаем гнезда («Пошли со мной, все удобства, вода из крана, почта под носом!», «Ты, дамочка, ела когда-нибудь инжир прямо с дерева? Попробуешь — уезжать не захочешь!», «Кровать — целковый, но я не жадный, с тебя, красавица, ничего не возьму — только улыбайся!»). Лионгина отказывается вежливо, не столько испуганная этой ярмаркой, сколько заинтересованная ею. Алоизас отвечает резко, чуть ли не локтями отбивается, но на его отказы никто не обращает внимания — народ тут настырный! — лохматый парень, неслышно приблизившись, хватает портфель, оберегаемый Алоизасом пуще зеницы ока — ведь здесь будущая книга! — Алоизас так сердито выдергивает его, что парень отшатывается и бежит прочь, испуганно вращая своими большими, как сливы, глазами и бормоча: «Базар под боком, магазин под боком — чего вам еще надо?» А над шумной, торгующейся, то и дело рассыпающейся и вновь сплачивающейся толпой висит то ли запах, то ли ощущение чего-то, чего точно и не назовешь, но это не привезено сюда и не из воспоминаний, а рождено здесь же, вьется, как дымок над невидимым огромным кадилом, которое — и приземистые пальмы, словно из зеленой жести вырезанные, и огромная клумба пышных красных цветов, и аккуратно подстриженные кусты за железнодорожным переездом, в сбегающем с холма саду, и еще многое другое, такое же красочное и ароматное. От этого запаха — не запаха, калейдоскопа ярких цветов — мелькает в глазах и делается сладковато в горле, а голова слегка кружится, словно отныне жизнь потечет мимо легким белым облачком, — прощайте, заботы, прощайте, горести!.. Некогда глубже вздохнуть, нет времени насладиться этим удивительным ощущением, которое скорее всего лишь померещилось (должно же здесь быть иначе, чем на нашем хмуром севере?). Прямо с асфальта, будто комья красок на гигантской палитре, так и кричат до черноты синие сливы, пурпурные гранаты, связки перца, подобные коралловым ожерельям, коричневатые россыпи фундука, светло-зеленые и розово-голубые груды винограда (именно груды — как иначе назовешь такую его пропасть?), кажется, и зубом не тронешь, а уже брызнет из него сок — и еще сочнее станет густой, пьянящий воздух.

— Не зевай, а то останемся без вещей, — бормочет Алоизас, и по тону, по растерянно приоткрытому рту мужа Лионгина понимает, что он слегка ошалел.

Пока они топчутся на перроне, не в силах прийти в себя, начинает погромыхивать буферами доставивший их сюда поезд. Вяло, не спеша уползает он назад, теперь прощайся с ним на целый месяц, чуть ли не на вечность, но Лионгине хочется, чтобы он уполз как можно дальше — длинный, мрачно молчаливый и отвратительный своими закопченными боками на ослепительном солнце, сулящем еще больше яркого света. Похож этот поезд на далекое прошлое, не отпускавшее всю дорогу, и угрожает ее новому бытию.

— Могу подбросить, генацвале. Далеко? — предлагает замызганный человечек с заросшими черной щетиной щеками и поигрывает ключиками от машины, будто его не больно интересует их ответ. Подкидывает, ловит, снова подкидывает. Вот уже взлетают и падают в ладонь две связки, три, и безразличие сползает с него, как кожа с линяющего ужа, — перед ними бойкий, готовый помочь человек с живыми глазами.

Лионгина благодарит улыбкой, Алоизас же высокомерно оглядывает незнакомца.

— Извините, но с частниками…

— Как, как? Ах, Вот что! Я думал, ты гость…

Человек позванивает ключиками в отвисшем кармане комбинезона, сплевывает сквозь зубы и семенит к столпотворению машин на противоположной стороне площади. Алоизас, щелкая каблуками, поворачивается к Лионгине:

— Не бойся. Уедем. Не ночевать же здесь. В путевке ясно сказано: курсируют автобусы. Сто семьдесят километров — не тысяча. И не в пустыне мы, не волнуйся.

Отказ воспользоваться услугами частника взбадривает Алоизаса, его прозрачно-голубые глаза отливают стальным блеском. Ни быстро, ни медленно несет он свою светловолосую голову, развернув плечи, как твердый переплет книги, и эта несгибаемость, сквозящая во всей его высокой фигуре, мила Лионгине. Такой уж он есть, успокаивает она себя. Даже не подумала, что до сих пор не приходилось его оправдывать. Человек, лихо подбрасывавший ключики, не рассердился бы, знай он, какой Алоизас прямой.