Миколас Слуцкис - Поездка в горы и обратно

— Ложь, вымысел врагов!.. Я за правду… за правду-матку!.. Вы — змея, Губертавичене, змея!..

— Вам хотелось бы, чтобы все были кроликами, да?

— Коллега Алоизас! Почему вы молчите? Мы же друзья… союзники… когда все от вас отвернулись… поливали грязью… — Человечек тянул руки к Алоизасу.

Ладонь Лионгины скользнула по спине мужа. Он вздрогнул, испугавшись и этой тяжести.

— Неужели думаете, что я приняла эти меры втайне от мужа?

Алоизас еще глубже втянул голову в плечи. Такой поворот событий и хладнокровие Лионгины были для него полной неожиданностью.

Погрозив кулачками, Н. убрался вон и с того часа словно сквозь землю провалился, будто пренебрег нашей планетой и перебрался на другую. Очухавшись по прошествии некоторого времени, Алоизас даже усомнился в его существовании. Может, И. лишь материализовавшееся во плоти его собственное искушение? Как Берклиана? Как танцующая на канате золотовласая гимнастка? Нет-нет, гимнастка — реальность! Она уверенно продолжает выделывать свои трюки.

Обдумав тщету своих попыток, он решил ничего больше не предпринимать. Так лучше. Даже борясь за справедливость, не замечаешь, как нарушаешь чуткое равновесие между добром и злом. Когда торопишься, без оглядки рвешься вперед, то забредаешь в болото, обрастаешь илом лжи. Не мне шагать, высоко поднимая ноги и разбрызгивая грязь!

Однако в этом новом состоянии, окутанном мглой и подобном сну наяву, Алоизас очутился не только напуганный тенью бывшего коллеги Н. Гертруду на пешеходной дорожке сбил троллейбус. Сбил и в полном смысле слова раздавил. Была пятница, ошалевшие люди носились по улицам кто куда — одни на природу, другие на свадьбу, третьи просто так, без цели, а кое-кто спешил к гибели, если не своей, то чужой. В число чужих попала и сестра Алоизаса, никогда не нарушавшая никаких правил. Можно сказать, что вся ее жизнь была вереницей исполнения всевозможных правил и установлений, более или менее совершенных. И все-таки именно ей суждено было погибнуть от слепого следования правилу, предписывающему переходить улицу на зеленый свет. Что в этот момент по мостовой мчался троллейбус, было виной не правила, а нарушившего его водителя. И Гертруда упала, рассыпав антоновские яблоки, несла им, вернее, Алоизасу, хотя подарки сестры и другие знаки внимания с ее стороны бесили его. Яблоки раскатились по асфальту, Гертруда осталась лежать на месте. Накануне они беседовали по телефону, до нее дошли слухи о его, Алоизаса, связях с каким-то кляузником, она должна поговорить с ним с глазу на глаз. Впоследствии Алоизас не раз думал о том, что, шагая по зебре, оберегаемая зеленым глазом светофора, Гертруда, видимо, переживала из-за него и не заметила приближающегося чудовища…

Отчетливо вспомнилось детство: зонтик, складной стульчик, ее крепкие оберегающие руки. Однако потеря единственной сестры затронула не только сферу эмоций. Неожиданная ее смерть отменила одни законы и выявила другие. Он почувствовал себя так, словно неожиданно сместились земные полюса или навалилась на плечи какая-нибудь другая сила, регулирующая движение планет. Не будет больше стеснявшего и обуздывавшего его гнета, от которого он постоянно пытался освободиться, однако исчезает и прочная, неколебимая стена, за которой всегда можно было укрыться. После смерти сестры выяснилось: все, совершенное им в жизни — попытки сделать что-то в науке, дружба с восхитительной Р., потом женитьба на Лионгине, — все было лишь воплощением предначертаний Гертруды и в то же время — сопротивлением им. Только она продолжала верить в него, когда все другие уже разуверились. Пока Гертруда была жива, оставались и ориентиры, еще в детстве подобранные ею для него, виднелись ведущие к ним дорожки, пусть заросшие репейником и лопухами. Словно в холодильнике, хранились в ее памяти его планы и порывы. В один прекрасный день дверца распахнулась бы и Алоизас смог бы извлечь и высоко поднять свои великие замыслы, как сунутый в холодильник букет тюльпанов, чтобы не распустились до срока, — вот какие цветы помогла мне вырастить сестра, любуйтесь! Лишь теперь Алоизас ощутил горечь одиночества, хотя считал, что любит быть один. Лишь теперь понял, что в бесконечной, постепенно расширяющейся Вселенной для него сохранилась единственная крупица тепла — Лионгина, однако, в отличие от Гертруды, она никогда не будет принадлежать ему целиком. Вот почему не спешил он ставить памятник, который придавил бы не только сестру, но и его. Теперь Гертруда стала ему милее, хотя по-прежнему не могла приноровиться к нему, а особенно — к Лионгине…

Ральф Игерман все не появлялся. Можно было заподозрить, что кто-то сыграл с ними злую шутку: никакого Игермана вовсе нет, а если где-нибудь и существует обладатель такого имени и фамилии, то он не имеет ничего общего с кучей телеграмм и выцветающими на стенах афишами. В другой раз подобных гастролеров и на пушечный выстрел не подпустим, возмущалась Лионгина, сердясь на себя за то, что не может выбросить из головы этот призрак. Отменить концерты и зачеркнуть красным карандашом графу в плане, а тем самым — и уголок сознания! — она не спешила, хотя до первого выступления оставался лишь один день. Словно будет не хватать чего-то, к чему уже почти привыкла, пусть и странное это сочетание — Ральф Игерман, осколок которого — Ральф, — звякнув, воскресил из забытья Рафаэла. А хоть бы и Рафаэл, ну и что? Ничего. Мало ли Рафаэлов? Даже если бы тот самый, что тогда? Абсолютно ничего. Убедилась бы, что дятел, как говорится, пестр, а мир еще пестрее. Только и всего? Такой очной ставки — если бы Ральф в самом деле оказался Рафаэлом, а сие более чем сомнительно! — не смог бы придумать и писатель, ловко передвигающий шахматные фигурки судьбы. И все-таки Лионгина чувствовала, что приучает себя к этой возможности — невероятной, неприятной! — чтобы в момент встречи не качнулась земля, как тогда, на заре ее жизни, когда она не по своей воле повисла над пропастью — единственный шиповник сверкал на крутом склоне и звал, влек в бездну. Она громко рассмеялась бы, услышав нечто подобное о других женщинах. Сжала губы, почувствовала, как твердеют они, словно не мифическая опасность угрожает, а нечто реальное. Надо было отгородиться от Ральфа Игермана. Еще не человек — тень, но неспокойная. Надоест мне — сбегу в командировку. В Палангу. Или в Мажейкяй, готовить декаду. Время потревожить Вильгельмину. Интересно, почему молчит? Может, надумала одеть в шубку свою Бригиточку?.. Низко так считать, однако… Едва успела подумать, как зазвенел телефон.

— Новости неважные, душенька Лионгина, — пыхтела Вильгельмина. — Шубка-то из цельных шкурок — не из обрезков.