Миколас Слуцкис - Поездка в горы и обратно

Но это персонажи, так сказать, второго ряда. А вот и метаморфозы первостепенных.

Из одержимого, самонадеянного жреца науки, чьим девизом были гордые слова: «Стремлюсь — значит, существую», — Алоизас постепенно деградирует в инертного, апатичного «протирателя локтей». Его тихая, застенчивая женушка, напротив, обнаруживает в себе и хватку, и энергию, чтобы предпринять ошеломительный рывок с потертого стула конторской машинистки в кресло коммерческого директора Гастрольбюро. Еще более разительна эволюция Тадаса — с административных высот к самому подножию.

Круговорот событий, изображенных в романе, диаметрально меняет и позиции, и амбиции персонажей. Ведомые выбиваются в лидеры, баловни фортуны оказываются ее пасынками.

Лионгина заискивающая и Лионгина повелевающая.

Алоизас, рвущийся вперед, и Алоизас, плетущийся в хвосте.

Разве что морская раковина, переходящая от одного хозяина к другому, всегда одна и та же, всегда верна себе: «Мы меняемся, голос раковины — никогда».

Так что же означает этот поток превращений, это кувырканье верха и низа? Торжество относительности, релятивности? Реверанс в сторону скептической притчи о судьбе, играющей человеком? Но наряду с темой изменчивости и наперекор ей развивается в романе тема постоянства. Развивается, утверждая иной уровень критериев. Независимый от конъюнктурных перепадов. Соизмеряемый не с выгодой или должностями, а с истиной и справедливостью.

Отец Лионгины мог потерять всякие виды на возвращение утраченных постов, мог совершать ежедневные паломничества к пивной бочке, спасаясь от попреков жены, от ее язвительных выпадов. Но в любом положении он оставался самим собой, крупной, незаурядной личностью.

Два эпизода, разделенные десятилетиями, обрамляют в «Поездке…» судьбу Тадаса.

Вот он, молодой советский активист, безбоязненно вступается за Лигию, попавшую в число подозрительных, прикрывает ее своим авторитетом.

И вот он, уже перед самой смертью, постаревший, больной, уходит в лес с корзиной для клюквы, «вспомнил, что Лигия любит клюквенный кисель».

Два эпизода, но один характер и одна любовь. Самой высокой пробы.

Это и озадачивало, это и поражало Лионгину — нравственная цельность Тадаса, его неизменное бескорыстие: «Из глубины души черпает. Из той самой, в которой вспыхнула решимость сломать хребет старому миру. Из той самой, которая не предполагала, что самое трудное для человека — ломать себя». И артист Рафаэл Хуцуев-Намреги, он тоже проходит сквозь годы как олицетворение романтической взволнованности и окрыленности.

Писатель словно бы испытывает действующих лиц взлетами и падениями, славой и безвестностью. Испытывает, чтобы выявить доминанту характеров, чтобы за относительным, принадлежащим конъюнктуре, распознать безусловное. И Тадас выдерживает этот экзамен до конца. Даже отброшенный на обочину жизни, он «не измазался, остался чистым, изнутри чистым, хотя и провонял снаружи пивной бочкой».

Под событийной фабулой повествования струятся глубинные философские токи. Как и другие книги Слуцкиса, «Поездка в горы и обратно» повернута к обязывающим, неподвластным коррозии идейным, этическим ценностям. Ценностям, которые упрямо восстают против душевного измельчания, сделок с совестью, химер приспособленчества. В этом смысле художественный поиск писателя вполне сопоставим с последними работами Г. Бакланова, Ю. Бондарева, Ю. Трифонова и ряда других авторов.

И неспроста опорной метафорой романа становятся горы. Те самые горы, которые грезились отцу, которые с детства обступали кавказца Рафаэла Хуцуева-Намреги. Манящие ослепительными снежными шапками, они в то же время пугают своей крутизной. Приглашающие к восхождению, они предостерегают от беспечности, от упования на легкую, шальную удачу.

Собственно говоря, вся судьба Лионгины — это искушение горами, оглядка на них. Оглядка то восторженная, то боязливая, то виноватая.

Первая часть произведения не случайно названа «Романтической». Лирическая экспрессия стиля адекватна здесь самому настроению героини. Трепетному ожиданию чуда, тоске по нему. Свадебное путешествие на Кавказ не только выхватило молоденькую машинистку из привычной среды, но и пробудило дремавшие силы души.

Там, в доме отдыха, Лионгина соприкасается со стихией естественности. И в природе, и в людях. Она и в самой себе обнаруживает неожиданную способность отозваться улыбкой на улыбку, симпатией на симпатию. И ее дерзкое самовольное восхождение по каменистым склонам становится проявлением мятежа. Вызовом и своей же всегдашней скованности, нерешительности, и перестраховочным наставлениям предусмотрительного, рационалистического Алоизаса. «Летунья-душа» неудержимо, почти инстинктивно устремляется к этой грозной выси, к этому внезапно встреченному в горах Рафаэлу Хуцуеву-Намреги, к этой пьянящей радости раскрепощения. И Алоизас уже не сочетаем с приоткрывшимся миром свободы; его чопорность, его педантизм, его подозрительность враждебны порыву: «Нет, не годится здесь Алоизас, ни его черные очки на прямом носу, ни длинные бледные пальцы, которые, обо всем в мире позабыв… шуршат мертвыми страницами».

Отличительная черта прозы Слуцкиса — густота подтекста, органическая трансформация конкретного плана в символический. Каждое событие существует здесь в двух ипостасях: непосредственной и иносказательной, притчевой. Вот и величественная горная гряда предстает в поэтическом воображении героини как праздник, как антитеза пресной обыденности. Однако реальные скалы безразличны, глухи к восторженным эмоциям. Принадлежащие к дикой стихии, они по ее же законам карают незадачливую альпинистку. Взобравшись на крутизну, Лионгина не сумела удержаться там. Упоительный подъем спровоцировал головокружительное падение: «И тело свалило тебя, чтобы напомнить, кто ты есть».

Романтический бунт женщины пестр по своим последствиям. Его эхо вмещает в себя и благодарность Рафаэлу, бросившемуся на призыв о спасении, и раскаяние перед Алоизасом, смешанное с презрением к его беспомощности, и страх перед новыми соблазнами, и досаду на себя, оказавшуюся то ли недостаточно смелой и безрассудной, то ли недостаточно трезвой и рассудительной.

Тогда, в горах, шепча имя Рафаэла, Лионгина рвалась навстречу чуду, навстречу самой себе.

Теперь, обуздывая страсть, кинувшую ее в объятия спасителя, капитулировала перед инерцией, перед постылым оцепенением.

И тут самое подходящее время вспомнить давний роман Слуцкиса «Лестница в небо». Романтическая тенденция противостояла в этой книге собственнической: гектарам Индрюнаса, его торгашескому уму, гнетущей, обезличивающей власти хутора.