Миколас Слуцкис - Поездка в горы и обратно

— Ты же знаешь — живу в общежитии. — Алоизасу хотелось выяснить все как можно подробнее, но в такие минуты ему чудилось, словно Гертруда нашептывает ему на ухо, и он ненавидел себя.

— Ты — мужчина! — возражала Р. не как будущий кандидат социологии — как слабая женщина, не способная мыслить шире. — Кров, пространство для будущего baby твоя забота, не моя.

Пусть даже пришлось бы ему сразиться с целым институтом — он отвоюет кров для их счастья. О baby она сболтнула, не подумав. Ни она, ни он детей не жаждали. Счастье? Бывает ли счастье, не связанное с призванием, питаемое лишь пьянящим шепотом в темноте, когда ты заранее знаешь, что коса утра скосит выросшие за ночь цветы?

Р. не отпраздновала защиты диссертации и свадьбы. Не окончив аспирантуры, выскочила замуж за аспиранта-поляка и уехала во Вроцлав. Трудно сказать, фиктивным или нет был ее брак, но через полтора года она улетела с пожилым американцем — владельцем большого ранчо — в штат Канзас.

Много позже, когда боль от удара уже прошла, только саднило еще, Алоизас столкнулся в Ленинграде лицом к лицу с бывшей соседкой Р., буряткой. Защитив кандидатскую, та собирала материал для докторской диссертации о прошлом народностей Севера.

— Не судите сурово бедняжку Р. — В узких щелках поблескивали глаза, улыбка приоткрывала жемчужные зубки. — Ее безумно мучила щербатинка. Вам, мужчинам, не понять, как она страдала. Поверьте, готова была всем пожертвовать, чтобы вставить себе фарфоровые и улыбнуться сверкающим ртом. Стоматология там делает чудеса.

— Вы издеваетесь надо мной? — Алоизас побледнел.

Бурятка вытащила трубочку, закурила. Она была уже не аспиранткой и могла вести себя, как ей заблагорассудится.

— Прислала свою фотографию. Зубы как жемчужное ожерелье. Но если честно, щербинка ей была к лицу.

Хочет меня утешить, думал Алоизас, уверить, что я любил другую Р., лучшую. Это ложь, но мне уже не так больно. Изредка, если коснется кто-то посторонний, — обжигает.

— Не курите? — удивилась бурятка, прощаясь. — К вашему правильному нордическому лицу очень пошла бы трубка.

Там же, в Ленинграде, Алоизас приобрел трубку, взглянул на себя в зеркало в холле гостиницы — будто всю жизнь не вынимает изо рта! Загадочный, важный и гордый, нисколько не похожий на того, кто мог бы рисковать своим будущим из-за девушки с жемчужными зубками.

Good bye, восхитительная Р.! Ничто так не закалило Алоизаса Губертавичюса, как ваш скачок через Атлантику. Невидимый палач содрал с него всю кожу — от лба до пяток — и натянул другую, ороговевшую, негибкую. Наконец-то он стал мужчиной и, когда пробил час, сумел сразиться с высокими горами. Да, он сражался из последних сил и победил, хотя нередко победа, как известно, бывает подобна поражению. Но это уже не ваша вина, восхитительная Р., на веки вечные good bye!

Валик летает вперед-назад, на белый лист, стуча, сыплются буквы. Робот Лионгины прилежно трудится. Вдруг словно захлебнулся. Все? Не все, робот скалит свою железную пасть. Объявление. То самое, когда-то давно начатое и незаконченное. Лионгина тянет лист из стопки, приготовленной для воспоминаний начальника. Гладкая, мелованная бумага. Верже. Сдается комната, отбивает она средним пальцем, как негнущейся палочкой. Кому сдается, не помнишь? Девушке без детей и морских свинок, подсказывает робот. Уймись, одергивает его Лионгина. Желательна медсестра, но они от таких предложений заведомо отмахиваются, напоминает робот. Кто же остается? Девушка между шестнадцатью и сорока шестью, — память робота исчерпана. Он торчит безмолвный, печально сутулится и Лионгина. Разминает руки, похрустывает суставами пальцев. Девушка, работающая в ночную смену. Хитро придумано, а? Ночью будет работать, днем сможет ухаживать. Да и какой уж там особый уход? Живой голос, движение. Что-то принести, что-то подать. Ведь в комнате лишь парализованная, ходящая под себя старуха. Не старуха. Моя мать, мать, мать.

Робот оживает. Выпаливает несколько серий. Еще и еще. Волна стрекота хлещет до тех пор, пока от объявления не остается ни буковки. Смятый лист верже летит в корзину. Когда берет свежий, еще не тронутый коготками букв, сквозь блестящую поверхность, словно водяной знак, проступает девушка. Среднего роста, коренастая, костлявое лицо обтянуто нечистой кожей. Небольшие глаза, утонувшие в слое краски, ничему на свете не удивляются, тем более — объявлению. Имя девушки Зита. Оно тоже отпечатано на бумаге, которую еще не запятнали строчки робота. Скоро Зита купит вечернюю газету, чтобы узнать, в каком кинотеатре идет фильм «Вечная любовь», и, зевая, обнаружит объявление заспанными, но хваткими глазками. Нет, никогда. Включенный робот стучит, как гильотина, отсекающая головы. Лист испещрен иксами и игреками.

— Работаем, аж пар валит! Что в таком темпе гоните, если не секрет?

— Ничего. — Лионгина едва успевает выдернуть из машинки свое забитое иксами объявление. Мнет, не выпуская из вспотевшего кулака.

— Чего уставились? Не съем! — Начальнику неловко в неуютном, заставленном лишними вещами и, наверно, нездоровом помещении. Забилась в уголок, как паук, приходит ему в голову, трудолюбивый паук. Ее трудолюбие — драгоценная собственность нашего народа — привлекает его. И еще тепло, излучаемое маленькой фигуркой и худеньким личиком. Если не померещилось в тот раз, когда ругал за опечатку.

Она улыбается ему, как в тот раз, и еще шире, вспомнив упражнения перед зеркалом.

— Жалобы? Пожелания? Не бойся, выкладывай! — Если обращаться на «ты», легче выслушивать людей, давать советы, принимать меры.

— Я всем довольна.

— Напрасно! Кто здесь архив свалил? Ну покажу я этому сукину сыну завхозу…

— Я и так благодарна вам за условия работы. Могу учиться.

— Что учишься — хорошо, но говоришь, как несознательная. Может, еще руку бросишься целовать, как господину работодателю? Я — не работодатель, заруби это себе на носу. Государственное, народное учреждение — не мое!

Покрикивает, подумала Лионгина, потому что пришел жаловаться. Снова блондинка что-нибудь выкинула, не желая терпеть ни малейшей шалости ребенка?

— Что ты о моих воспоминаниях думаешь? — спрашивает строго, уставившись немигающими глазами в стену.

Воспоминания до нынешней жизни начальника, до его капризной жены не доходят. Они — о далеких, тонущих в тумане временах. И все же ощущается неясная, нелегко прослеживаемая связь. Неожиданный вопрос подтверждает догадку Лионгины.

— Интересно, — сдержанно хвалит она. — Особенно для нас, молодых.

— Ты мне зубы не заговаривай! Не похвал жду. Если спрашиваю, значит…