Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

— Харрас попросил меня немного приподнять его, — сказал Макаров. — Я приподнял. Опершись на обе руки, утонувшие в дорожной пыли, он несколько минут смотрел на запад. По горизонту клубился черный дым, на холмах показывались и исчезали вражеские танки… Затем он спросил, есть ли у меня граната. У меня была противотанковая граната. Я отдал ему. Затем он велел приподнять гимнастерку. Грудь у него была обмотана знаменем нашей части. Он жестом приказал размотать знамя. Я размотал его и намотал на свою грудь. После этого Харрас велел положить его поперек дороги лицом вниз, а под грудь подсунуть гранату…

Я сделал все, как он велел, и сам лег рядом. Но Харрас прогнал меня. Увидев, что я не хочу уходить, он крикнул: «Это мой последний приказ. Бессмысленная смерть — та же измена. Как ты не понимаешь этого, Макаров! Потеряем знамя — потеряем честь. И живые и мертвые. Ты этого хочешь?»

Я отошел на несколько шагов и снова вернулся. Решил перенести его в сторонку. Может, не заметят… Но Харрас не дался. Сказал, что не хочет, чтобы враг расстрелял его безнаказанно…

Вот и все, — глубоко вздохнув, сказал Макаров. — Мне как будто послышался взрыв на дороге, где лег Харрас. Я думал, что Харрас погиб, но это было не так… После войны мне некоторое время пришлось работать в Германии в лагере репатриантов. Там я встретил одного из нашей дивизии. От него мне удалось узнать кое-что о Харрасе. Он встретил Харраса уже весной тысяча девятьсот сорок второго года в Восточной Пруссии, в шталаге номер триста два. Оттуда их перебросили во Францию, в шахты. Здесь Харрас установил связь с французскими коммунистами, организовал из надежных людей пятерки, которые распространяли по лагерю листовки среди военнопленных, очень многим помогли бежать. Позже Харрас и сам бежал, был одним из руководителей партизанского отряда, действовавшего в лесах.

Последний раз этот человек встретил Харраса Сайфуллина уже тогда, когда войска союзников освободили их из концлагеря. Но радость была недолгой. Англичане, которые вначале по-братски обнимали их, угощали сигаретами, через несколько дней стали пугать, что в России их сочтут изменниками, навечно сошлют в Сибирь, и предложили им уехать в Англию.

«Чем жить в чужой стране султаном, лучше уж в своей стране олтаном» [22] Олтан — подметка (поговорка) . , — ответил им Сайфуллин и стал призывать военнопленных требовать скорейшего возвращения на родину.

Наконец англичане погрузили советских военнопленных в эшелон. Но в пути люди узнали, что их везут не в Россию, а куда-то совсем в противоположную сторону. В эшелоне поднялся шум. Тогда на одном из полустанков зачинщиков сняли с поезда, и судьба их осталась неизвестной. Среди них был и Сайфуллин.

— Вернувшись из армии, мне пришлось слышать разные толки о Харрасе. Я начинаю догадываться, откуда эти слухи. Тут замешаны грязные руки… — сказал Макаров, закусив губу.

— Как бы то ни было, наша обязанность обелить честь боевого товарища, — глубоко вздохнул Гаязов.

В тот вечер состоялся еще один разговор с глазу на глаз. В первую минуту, когда Муртазин услышал об опасности остановки поточных линий, в его памяти молниеносно пронеслось одно событие из времен Отечественной войны.

Муртазин находился в двухстах километрах от завода. Он приехал в областной центр по какому-то очень важному и срочному делу. За день он очень устал, был голоден. Приехав в гостиницу глубокой ночью, он не успел задремать, как его разбудили и позвали к телефону.

С завода сообщили, что военпред не принимает продукцию, а представители НКВД собираются остановить конвейер и опечатать цех. У Муртазина кровь ударила в голову. Остановить конвейер — это значит забраковать миллионы снарядов, оставить наши наступающие войска без боеприпасов, дезорганизовать всю работу огромного завода, железнодорожного транспорта… В военное время директору, допустившему подобный просчет, немедленно грозил трибунал и расстрел. Пока Муртазин, лихорадочно стиснув телефонную трубку, стоял у аппарата, он весь взмок. Сознание напряженно работало, как это всегда было свойственно ему в критические моменты. Муртазин приказал у дверей цехов поставить вооруженную охрану, никого посторонних не пропускать и до его приезда конвейера ни на минуту не останавливать. Отдать такой приказ мог только человек, не дорожащий своей головой. Муртазин, конечно, понимал это. Пока он одолевал ночью в машине по разбитой степной дороге эти двести километров до завода, сердце у него готово было выскочить из груди. На рассвете, весь запыленный, он подъехал к заводу и тут узнал, что начальник цеха и мастер арестованы. Муртазин не подчинялся местным властям и только потому не был арестован тут же. Но все смотрели на него как на «обреченного».

Никого не слушая, Муртазин позвал с собой военпреда, секретаря областного комитета партии и представителей НКВД, велел при всех взять с конвейера на выбор пять снарядов, и через несколько минут их машины на бешеной скорости мчались к полигону. Там их ждал танк с заведенным мотором. Муртазин выскочил из машины, поднялся на танк. Застегивая тесемку шлема, он приказал принести в танк снаряды, взятые с конвейера.

— Сам буду стрелять! — И Муртазин захлопнул тяжелый люк.

Танк взревел и грозно двинулся вперед. Один за другим раздались пять выстрелов. Все снаряды поразили цель.

— Вот как бьют снаряды, которые вы хотели забраковать! — с перекошенным лицом сказал Муртазин военпреду и бросил на танк свой шлем. — Немедленно освободите моих людей и извинитесь перед ними.

Этот случай так глубоко врезался в память Муртазина, что, хотя остановка поточных линий в мирные дни по сравнению с остановкой конвейера в дни войны представляла собой совсем незначительное событие, Муртазин долго не мог успокоиться. Даже после того как все было налажено при его оперативном вмешательстве и Гаязов с Михаилом Михайловичем уехали, Муртазин не решался покинуть завод. Он попросил Зоечку впустить Зубкова, — после вторичного звонка тот все же явился, — и сделал ему настоящий разнос.

— Вы понимаете, что творите? — уставился директор гневно сверкающими глазами на начальника снабжения. — Вы что, о двух головах? Вздумали сорвать государственный план? Зачем вы отправили машины в лес? Мы что, деревянный дом строим? — И тут же перебил Зубкова, который попробовал оправдываться: — Бросьте, по глазам вижу, что обманываете. Я завтра же отдам вас под суд.

Маркел Генрихович, вначале несколько растерявшийся от неожиданности, взял себя в руки, и красивое лицо его приобрело злобное выражение.

— Хасан Шакирович, — не повышая голоса, но очень твердо произнес он, — в тюремной камере и для двух человек найдется место. Не забудьте.