Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

И Марьям, пряча от мужа полные слез глаза, взяла посуду и ушла на кухню.

Когда Сулейман переступил порог директорской квартиры, первый человек, которого он увидел, была Ильшат, что-то оживленно обсуждавшая в передней с тремя мужчинами. Сулейман кивком головы сухо поздоровался с ними.

Все трое были ему хорошо знакомы. Один из них — начальник снабжения на «Казмаше», Маркел Генрихович Зубков; другой — заведующий складом Хисами Ихсанов, третий — грузчик автомашины Аллахияр Худайбердин. Хотя все они были примерно одного возраста — средних лет, но внешне резко отличались друг от друга. Маркел Генрихович, с виду заправский интеллигент, холеный, вежливый, рот полон золотых зубов. Вечно тяжело сопевший Хисами, с плоским лицом, водянистыми глазами и красным, как свекла, носом, походил на старорежимного торговца мясом. Казалось, его непомерно раздавшееся вширь туловище вот-вот поглотит голову, он уже не в состоянии был смотреть прямо перед собой, как смотрят все люди, его выпученные глаза всегда блуждали где-то поверху, словно искали петлю, чтобы сунуть голову. Аллахияр был попросту малоумок, не удался и внешностью. Уродливой фигурой он смахивал не то на старую обезьяну, не то на кривое дерево, иссохшее на корню. Большая голова сзади точно срезана, толстые влажные губы отвисли, глаза бессмысленно выпучены, точно у овцы, заболевшей вертячкой.

Маркела Генриховича и Хисами Ихсанова Сулейман знал мало — такие работники на заводе слишком часто менялись — но об Аллахияре Худайбердине знал всю подноготную. Аллахияр был младшим сыном известного в прошлом казанского миллионщика Худайбердина, прогремевшего некогда на всю округу своими скандальными похождениями и кутежами.

Худайбердины придерживались дикого обычая: если выдавали замуж девушку, то непременно, чтобы не ушло на сторону богатство, за сына самых близких родственников; если брали невестку в дом, то обязательно дочь ближайших своих родичей, чтобы не вошел в дом Худайбердиных чужой человек, и не считались при этом с возрастом жениха и невесты, а тем более с их желанием. Зачастую семнадцати-восемнадцатилетнюю девушку выдавали за седеющего вдовца, молоденького парнишку женили на засидевшейся в девках, а то и вовсе на вдове. Болтали даже, что двое братьев Худайбердиных приходились друг другу в то же время и сватами.

Этот дикий обычай жил в байской семье долго, переходя из поколения в поколение. В результате род постепенно начал гаснуть, вырождаться. Когда-то славившиеся своей удалью, силой, умом и предприимчивостью, Худайбердины, несмотря на рост богатства, все больше хирели умственно и физически. В их семье стали множиться алкоголики, убийцы, самоубийцы и просто идиоты от рождения или маньяки, свихнувшиеся на том, что мнили себя казанскими ханами.

Аллахияр был единственным уцелевшим обломком этой выродившейся фамилии.

Завидев Сулеймана, тройка заспешила к выходу. Маркел Генрихович, прикладывая к груди зеленую, под цвет зоба селезня, велюровую шляпу, которую он с неподражаемым изяществом держал кончиками двух пальцев, говорил:

— До свидания, Ильшат Сулеймановна, будьте здоровы. И, пожалуйста, ни о чем не беспокойтесь… Мы сами все сделаем… — И, кивая головой и притворно улыбаясь, чуточку обнажая при этом золотые зубы, задом пятился к двери.

Хисами, приложив руку к груди, молча поклонился. А Аллахияр, тупо озиравшийся с разинутым ртом, и прощаться не стал. Толкнул дверь ногой и вышел.

Маркел Генрихович, почтительно пожав пухлую, как пшеничная пышка, белую руку Ильшат, еще раз заверил в своей готовности к услугам.

— Хасану Шакировичу передайте, пусть не забивает себе голову хлопотами по дому. Вот хоть Сулеймана Уразметовича спросите, он знает положение завода. Здесь не столица и даже не Урал, здесь пустяковую вещь и то приходится добывать в поте лица… Половину нервов своих растеряешь. А тут еще вдобавок и план увеличивают…

Сулейман глянул на него исподлобья, усмехнулся и подумал: «Крупно берет, золоторотый. Ради подхалимства грязью готов облить свой завод».

Но Маркел Генрихович, как видно, истолковал его усмешку иначе. Она послужила для него свидетельством, что похвалы зятю-директору достигли своей цели, и он, улыбнувшись сразу обоим, сказал:

— Если я понадоблюсь, Ильшат Сулеймановна, не стесняйтесь, пожалуйста, звоните в кабинет или домой… Я записал номера своих телефонов в вашу телефонную книжку. Еще раз до свидания. Не хворайте… Будьте здоровы, Сулейман Уразметович, — и только выйдя за дверь, надел шляпу.

Сулейман молча смотрел вслед тройке, а когда дверь за ними закрылась, спросил у дочери:

— Что это они сюда стадом ходят?

Ильшат смутилась:

— Расставить мебель помогли.

— А разве нельзя было попросить родных? — спросил Сулейман дочь. — Или мы ничего не понимаем в таких тонкостях, га?

Ильшат расстраивали натянутые отношения между мужем и отцом. Поняв, что старик обижен, она, еще больше смутившись, сказала, вымучивая из себя улыбку:

— А ты, отец, по-прежнему ершистый, оказывается. — И, чтобы не показать слез, быстро распахнула обе половинки дверей в нарядно обставленную, просторную, светлую залу: — Прошу, отец, со счастливой ноги… Ты первый из нашей родни ступаешь на этот ковер.

Но Сулейман посмотрел на свои пыльные сапоги и остался стоять в дверях.

— Ничего, отец, проходи… Раздевайся.

— Нет, погоди, дочка, раздеваться я пока не буду. На минутку заглянул. Слово есть к зятю.

— Очень хорошо. Он скоро будет. Звонил недавно. Он сейчас в обкоме. Сказал, будет с минуты на минуту. Раздевайся… Все равно без чая не отпущу. И не надейся.

Ильшат приоткрыла дверь в кухню и, крикнув: «Маша, чаю!» — принялась расстегивать пуговицы на пиджаке отца. Но отец пиджака не снял.

— Погоди, дочка, — отстранил он ее и в расстегнутом кургузом пиджаке, зажав в кулаке кожаную фуражку, прошел в зал, тяжело ступая в своих грубых сапогах по мягкому ковру. В огромном — от пола до потолка — зеркале отразилась вся его плотная, крепкая фигура на кривых, по-кавалерийски, ногах, с рукой, засунутой в грудной карман пиджака.

С противоположной стены из зеркала уставилась на него, мертво выкатив стеклянные глаза, голова оленя. Ветвистые рога занимали чуть не половину стены — до самого потолка.

Обернувшись, Сулейман несколько секунд разглядывал ее. Он не видел в этой мертвой голове никакой красоты и не мог понять, ради чего пригвоздили ее к стене.

— Что, или зять Хасан-джан сам убил этого оленя, га? — спросил он, насмешливо поблескивая черными глазами.

— Ладно уж, отец, не поддевай каждую минуту, — протянула Ильшат обидчиво. — Раздевайся… Неприлично ведь так. Не у чужих людей, у дочери.