Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

Айнулла-бабай подождал, пока Гульчира усядется за пианино, и, еле заметно раздвинув губы, запел:

Женщины и девушки, сгрудившись у обоих дверей залы, слушали Айнуллу. Нурия с Тамарой легонько подтолкнули друг друга и принялись что-то шептать Лене на ухо: видимо, переводили слова песни. При последнем слове все трое звонко рассмеялись. А Абыз Чичи, подняв глаза на Марьям, как бы ища у нее сочувствия, всплеснула руками.

— Смотрите-ка, что поет, негодная тварь! С ума, что ли, сошел, а?

Но Айнулла-бабай продолжал:

— Браво, старик, молодец! Раз уж начал, спой еще одну. — И Сулейман, не дожидаясь согласия Айнуллы, крикнул дочери: — «Цепочку от часов!»

Гульчира, у которой защемило на сердце от песни Айнуллы, тихонько заиграла вступление. Она боялась поддаться нахлынувшей вдруг тоске, чувствуя, что вся дрожит, до того разбередили ее слова песни. Но она, закусив губу, продолжала играть. Айнулла протяжно выводил:

Вот наконец и последний аккорд. Глаза Гульчиры были полны слез. Она проворно поднялась и скользнула в комнату Иштугана. Наблюдавшая все это Марьям поспешила за ней.

Уткнувшись лицом в стол, Гульчира обливалась беззвучными слезами, плечи ее мелко вздрагивали. Марьям прикрыла поплотнее дверь, подсела к Гульчире и, гладя ее волосы, спросила:

— Что с тобой, Гульчира, дорогая?.. Весь вечер была грустная какая-то, а теперь и вовсе слез удержать не можешь. Откройся, прошу тебя… Не мучай нас и сама не мучайся. Отец ведь тоже замечает, что с тобой что-то неладное творится.

Но Гульчира не могла пересилить себя и остановить слезы. Когда Марьям, обняв за плечи, приподняла ее, девушка уткнулась лицом в ее грудь.

— Гульчира, родная… Что случилось? Скажи наконец…

— Не спрашивай, апа… Молю тебя, не терзай моего сердца. Не могу я говорить об этом.

— Не думала, Гульчира, что ты такая плакса, такая безвольная… — сказала Марьям.

Гульчира подняла свои черные, полные слез глаза на сноху.

— Марьям-апа! Прошу тебя, не терзай, не расспрашивай.

— Нет, я должна знать, что за горе у тебя, Гульчира. Я хочу, я обязана помочь тебе.

— Ах, Марьям-апа. Никто теперь не поможет мне… Не подумай, что я обманута… Ой, боже, какие слова ты заставляешь меня говорить… Какой позор!

Марьям облегченно вздохнула.

— Значит, ты только потому так горюешь, что между вами кошка пробежала?.. Завтра же буду говорить с Азатом… Ни за что не поверю, что он бесчестный человек.

— С Азатом? Говорить? Ты?.. — спросила Гульчира тихо, с надрывом. — Хочешь опозорить меня?.. Он ведь подумает, что это я тебя подослала! — Гульчира с силой стиснула руками щеки. — Нет!.. Тысячу раз нет! Если только ты, Марьям-апа, посмеешь совершить такой низкий поступок, я не прощу тебе этого. Да, да!.. Дня не останусь в доме. Уйду… Знай, с этой минуты он больше не существует для меня. Я вычеркнула его из сердца… вырвала с корнем. Кончено!.. — И она, зарыдав, спрятала лицо в ладонях.

Ильшат с Надеждой Николаевной Ясновой ушли с роди´н вместе.

Дождь перестал, но воздух был еще влажен. Под ногами тускло блестели лужи. Далеко-далеко протянулась краем улицы цепочка спаренных фонарей. Желтые тусклые огни расплывались в серебристые мерцающие круги.

Подруги шли под руку, тесно прижавшись друг к другу, как, бывало, ходили в девичьи годы. Их радовало, что, несмотря на долгую разлуку, в них не было и следа отчужденности.

А ведь двадцать с лишним лет прошло с тех пор, как они расстались. Тогда обе были молоденькими, тоненькими девушками, одна — с длинной черной косой, другая — русоволосая. В одной школе учились, вместе вступали в комсомол. Теперь это были средних лет женщины. Давно рассеялся розовый туман юношеских грез. Ильшат была несколько полной, с высокой грудью, дамой. В ее иссиня-черных волосах не было ни одной седой нити. Смуглое лицо не портила ни одна морщинка, только родинка на правой щеке как будто стала чуть крупнее. И все же в ее манере держаться, разговаривать, в смехе, походке, движениях не хватало той особой легкости, которая делает человека молодым даже в очень пожилые годы. Точно тяжкий груз прожитых лет давил на плечи. Странно, но, казалось, эта цветущая женщина чем-то подавлена, и Надежда Николаевна со свойственной ей чуткостью очень скоро заметила это. «Ильшат, вероятно, тоже поражена переменой, происшедшей во мне», — мелькнуло у нее.

Но Ильшат показалось, что Яснова стала даже привлекательней, чем в молодости. Фигура у нее сохранилась почти прежняя. Только вот прядь волос надо лбом побелела. «И голос такой же милый, как в девичьи годы», — подумала она.

Судьбы этих двух женщин, росших чуть не рядом, в одной слободке, воспитывавшихся в одной и той же рабочей среде, были так несхожи. У Ильшат и муж и сын с ней. А теперь еще и родные. Разве это не счастье! А Надежда Николаевна вот уже более десяти лет живет без мужа, даже не знает точно, жив он, нет ли. И с сыном пришлось расстаться. Одна-одинешенька. Все утешение в работе, в труде.

— Почему ты, Надя, отдала сына в военную школу? — спросила Ильшат, от души жалея подругу. — Лучше бы ведь было, если бы он гражданскую профессию выбрал. Жили бы вместе.

— Для меня, конечно, лучше. Но Марат… — и в том, как Надежда Николаевна произнесла имя сына, чувствовалась гордость матери за сына, — но Марат сказал, что не собирается выбирать для себя легкую профессию. Хоть и тяжело мне было, но я решила не противиться его желанию. Он и лицом весь в отца, и характер у него отцовский.

Ильшат некоторое время шла молча, — думала об Альберте. На душе кошки скребли от сознания, что всякий раз, как в разговоре приходится упоминать о сыне, сердце ее не только не наполняется материнской гордостью, наоборот, — сжимается от скрытого страха, гнетущего беспокойства.

Свернув в узенький переулочек, обе разом остановились. Окруженный садом, там стоял старенький двухэтажный деревянный дом.

— Наша школа! — Черные глаза Ильшат влажно заблестели в темноте.