Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

И сказал ему народ из аула: «Научи нас, как разжечь в наших сердцах огонь надежды». — «Научить-то я вас научу, — говорит им старик, — но только смотрите хорошенько, чтобы опять не погас. Коли еще раз погаснет, то уж больше не зажжется!»

И добрый старик научил их и ушел. Люди согрелись. Но ненадолго. Опять впали они в страх. Говорят же: однажды перетрусившая собака три дня лает. Так и мужчины того аула — шум подняли, как на сходке.

«Эх, — говорит один, — забыли мы ведь спросить: раз огонь надежды — незримая вещь, как же мы узнаем, погас он или нет?»

«Отправляйся-ка, Аптери, — обратились мужчины к самому долговязому односельчанину, — вдогонку за ним. Мудрец не должен бы далеко уйти. Спроси…»

Бежал Аптери день, бежал ночь, наконец средь чистого поля, возле черного дерева, догнал-таки старика.

«Так и так, — говорит Аптери, — прости нас, глупых телят, забыли спросить тебя — как мы узнаем, погас огонь надежды или нет? Он ведь глазу невидим, руками неощутим».

И добрый старик сказал ему: «Если есть у вас умишка хотя бы с наперсток, узнать нетрудно. Поется вам — значит, горит в вашей душе огонь надежды, а как станет не до песен — плохо ваше дело, погас он, значит».

— Вот, — сказал Айнулла, ткнув пальцем в сторону большой комнаты. — Поняли теперь? Не погас огонь в сердцах стариков, потому и поется им!

— И-и, — пискнула худощавая Тамара, — песню кто не поет!

Айнулла-бабай покачал невесело головой.

— Э-э, дочка, нет, не говори так. В мире много еще таких, кому не поется. К тому же петь, раззявив рот, с пьяной башки — это не пенье, а ослиный рев. Песня, которая из души льется, — штука тонкая. Это трель соловья на рассвете, от такой песни трепещет человеческое сердце. Вам поди приходится читать книжки о революционерах, которые шли с песней даже на расстрел. Я по радио слышал. Вот у кого в сердцах горел огонь неугасимый! Песня в устах таких людей и есть настоящая песня.

Кажется, опять кто-то собрался уходить. В зале послышались возгласы прощания.

Ушли Матвей Яковлевич с Ольгой Александровной, Ильшат с Надеждой Николаевной.

Собрался уходить и Артем Михайлович с дочерью. Уже одетый, держа в руках свою круглую, похожую на каравай, отороченную мехом шапку, профессор спросил Иштугана:

— Ну, как идут мои дела с головкой блока? Мне говорили, ты тоже взялся за эту работу.

— Да, мозгую, прикидываю и так и эдак, да пока не поддается, Артем Михайлович.

— Поддастся, поддастся. Я знаю, ты как тульский левша, что блоху подковал. Ты, я верю, добьешься своего… Только не отступай.

— Такого за нами, кажется, не водилось, — улыбнулся уголком рта довольный похвалой Иштуган.

Профессор пожал ему руку и вдруг вспомнил:

— А с вибрацией как?

— Об этом у отца вон спросите.

— Спрашивал, да он, хитрюга, все на тебя валит.

Профессор уже слышал, что Иштуган сделал для гашения колебаний резца новый пружинный виброгаситель, об этом ему рассказывал сам Сулейман, стоявший сейчас в сторонке и посмеивавшийся в усы, будто никакого такого разговора между ними и не было.

— Ну хорошо, а как с вибрацией самой детали? — продолжал профессор, держа Иштугана за пуговицу пиджака и слегка притягивая к себе. — Мы же договорились с тобой, что не мешает изучить вибрацию резца и детали раздельно.

— Это так, Артем Михайлович, но мне все не удается выяснить, в чем основная причина вибрации детали — в станке или в резце. Поярков, правда, говорит, что тут и голову-то ломать не над чем, все давным-давно доказано и передоказано.

Низко нависшие седые брови профессора сдвинулись. Должно быть, очень не по нутру пришлись ему слова Пояркова. Но голос его звучал ровно, когда он спросил молодого Уразметова:

— А вы какого мнения насчет этого, Иштуган Сулейманович?

— Кажется, ученые правы…

Профессор, разговаривавший до того спокойно, вдруг вскипел.

— Кажется?! Что значит «кажется»? В науке я такого слова не знаю. И вы, Иштуган Сулейманович, не только рабочий, но и исследователь. Бросим это «кажется»! Да-ас!.. Доказать нужно. — И уже спокойнее продолжал: — Постарайтесь, Иштуган Сулейманович, приладить приспособления, которые бы гасили в отдельности вибрацию суппорта, станины, бабок. А там посмотрим… Я тебе приготовил книги. Забери. Ну, заболтался… — И он погрозил пальцем посмеивающемуся в усы Сулейману: — Не отделаешься, не отделаешься так просто от меня, старый хитрец. Помоги Иштугану одолеть головку блока. У тебя две головы, у Иштугана столько же. Авось в четыре головы что-нибудь сообразите.

— Не волнуйся, Артем. Постараемся, сделаем. Слово!.. — И Сулейман, приложив к груди руку, склонился в поклоне.

Гости ушли. В зале остались Сулейман с Айнуллой.

— Айнулла-абзы, тебе ведь ни на трамвай, ни на автобус спешить не нужно, давай споем на пару, — сказал Сулейман. — На душе что-то не того… Старуха вспомнилась… Тебе хорошо, старуха твоя рядом. А мне без моей тоска, парень… Ну, присаживайся на диван. — И он положил на плечо Айнулле свою тяжелую руку. — Ты начнешь или я?

— Начинай ты, Сулей. Свои «Бакалы». Любишь ты эту песню.

— Люблю! — не стал отрицать Сулейман и глубоко вздохнул. — Как вспомнятся друзья — сердце в груди переворачивается. Мы трое стоим еще, как три дуба. А ведь нас, Айнулла-абзы, не трое было… Много нас было. Кого расстреляли у заводских ворот, кого плетью до смерти забили, конями потоптали. Многие в Сибири сгнили. Многие полегли, когда брали казанский кремль, в схватке с белыми. Могилы других рассеяны по всей стране…

— Точно, точно… — закивал Айнулла. — Я-то сам в эти края переселился уже при Советской власти. Но пришлось мне воевать против царских палачей. Старики рассказывают, вы здесь крепко бились. Без друзей, Сулей, какой интерес. Без друзей, Сулей, свет не мил. Птица сильна крыльями, человек дружбой. Еще при дедах наших пословица эта в ходу была.

— Правду говоришь, Айнулла-абзы, — согласился Сулейман и затянул:

Затихла песня. Оба долго сидели в раздумье.

— О-хо-хо! — вздохнул Сулейман. — Ну, теперь, Айнулла, начинай ты.

— В моей песне толку мало…

— Айда, айда, не торгуйся, как на базаре, хитрец. Знаем тебя, старую лису. Во рту соловья прячешь…

— В молодости, может, оно и было что-то вроде того, ну, а теперь я что младенец. И песня у меня, как у зяблика, одна. Зяблик, знаешь небось, всю свою жизнь одну песню поет. И воображает, что красивее песни нет. Передразнишь его, — а он тебе тотчас в ответ свое «фьюить, фьюить». Так вот и я: «Щиновай калюса, пара лошадей, туда-сюда. Айхайлюк…» Нет, сегодня другую спою. Сулей, я давеча вон девушкам рассказывал про огонь неугасимый. И у самого в душе огонь зашевелился. Айда, сестричка Гульчира, музыку давай. Без музыки мой граммофон не играет. «За избой пять колов».