Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

— Что ты, что твой отец — все вы, Уразметовы, на один лад. Готовы голову с меня снять. — И он, скомкав, бросил на стол салфетку. — Но запомните — я не из тех, что гнутся на ветру.

— Ах, Хасан, Хасан, — сказала Ильшат с болью. — Разве отец может желать тебе чего-нибудь, кроме добра? Он горяч, несдержан, — это верно, но он благороднейшая душа. Настоящий человек…

— Ну, завела свою песню. Только и есть на свете настоящие люди что Уразметовы. Одни они хороши. Что-то я от этой вашей доброты готов в петлю головой. Твоему отцу — спокойствие дочери и зятя дороже или спокойствие закадычного дружка? Ишь адвокат какой выискался!

Ильшат с трудом выдавила из себя:

— Ты у Матвея Яковлевича был? Их хотел в гости привести?

Хасан, тяжело дыша, метался по комнате.

— Я одному поражаюсь — до чего коротка память у человека, — продолжал он, не отвечая жене. — Забыл твой отец, как опозорил его в свое время этот милейший Матвей Яковлевич?..

Ильшат поняла, на что намекал Хасан. Когда Ильшат была еще девушкой, отца судил товарищеский суд: загуляв на чьей-то свадьбе, он два дня не выходил на работу. Председательствовал на суде Погорельцев. Он так песочил на суде Сулеймана, что тот долгое время после того не смел поднять глаза на людей.

— У вас в семье не понимают, что такое уважение к человеку, не знаете вы ни жалости, ни любви, ни настоящей привязанности. Семья дикарей каких-то…

Услышав это, Ильшат покачнулась, тяжело осела на стул и так, уткнувшись лицом в спинку, замерла на несколько минут. Она не плакала, нет, но ей оттого было только больнее. Потом, точно вдруг опомнившись, встала и, посмотрев измученными глазами на мужа, проговорила, часто дыша:

— Я сейчас ухожу. У меня нет сил продолжать подобный разговор. Пообещай хоть по крайней мере серьезно поговорить с Альбертом. Он опять за старое взялся. Уходит с лекций… Сегодня пришел домой выпивши.

— Что?! — взревел Муртазин, вскочив с места.

Но Ильшат уже не было в комнате. Послышался шум захлопнувшейся наружной двери.

И до того случались между ними стычки, кончавшиеся взаимными оскорблениями, приводившими к длительным ссорам. Но не было еще случая, чтобы Ильшат оставила дом.

Улица тонула во мраке, и все же на белом снегу ясно были видны следы машины, на которой вернулся Хасан.

Ильшат пошла по тротуару. Но, пройдя немного, остановилась перевести дыхание. В свободное пространство между двумя каменными домами виднелись низкие, необычного вида заводские трубы. В их жерлах полыхало похожее на гигантские факелы пламя. Ветер клонил его то в одну, то в другую сторону, как бы силясь сорвать с труб и унести с собой.

И опять мучительные думы о том, что жизнь проходит впустую. Опять это изводящее чувство собственной униженности. Опять тоска по работе, по настоящим друзьям. Были же они у нее когда-то… Там, на заводе, где она работала… Но сейчас она не плакала, как раньше. Она начинала понимать — в том, что она погрязла в обывательском болоте, виноват не столько муж, сколько она сама. И в душе Ильшат заговорила уснувшая, казалось, навеки уразметовская гордость.

«Нужно стать хозяином своей судьбы, сделать, пока не поздно, решительный шаг… Да, хотя бы первый шаг… А может, он и сделан сегодня, этот шаг?..»

Ильшат прекрасно сознавала, что легко занести ногу, но совсем не легко решиться ступить на давно забытую дорогу. Немало есть такого, что удерживает ее, лишает решимости. А не потребует ли этот шаг разрыва с Хасаном?.. Ильшат не в силах была бы пойти на это. Как ветер бессилен сорвать пламя с труб, так бессильна Ильшат вырвать из своего сердца Хасана. С ним прошла большая часть ее жизни, он отец ее единственного ребенка. Хасан часто бывает груб с ней. Это верно. Но, несмотря на эту грубость, есть и нем нечто такое, от чего сильнее бьется сердце Ильшат. Именно это «нечто» и заставляет ее даже сейчас думать о Хасане с невольной тревогой. «Один остался… Голодный… В гостях он всегда как-то стесняется своего аппетита…»

И Ильшат недоумевала: раз так, почему же она не поторопится вернуться к мужу. Могла бы сказать: «Прошлась по воздуху, чтобы успокоиться немного». Но нет, какая-то сила тянет ее вперед, и эта сила, кажется, сильней ее преданности мужу.

«Верно, разговаривает с Альбертом, — снова полетели ее мысли к дому, к семье. — Хоть бы уж без скандала обошлось. Ах, Альберт, Альберт! Недаром говорят: дитя родное — сердце больное. Что моя жизнь! Как оплывшая свеча — ни света, ни тепла… — горько думала Ильшат. — Так… тлею, пока не кончится воск…»

Дверь Ильшат открыла Нурия. Радостно вскрикнув, она повисла у сестры на шее.

— Апа, дорогая! Идем скорее, раздевайся… Замерзла? Сегодня у нас домашнее производственное совещание. Мучаемся с вибрацией…

Открыв дверь залы, Нурия объявила торжественно:

— Еще один инженер явился на консилиум! Ильшат-апа! Принимайте!

Все повскакали из-за заваленного чертежами и бумагами стола.

— Ну-ка, Нурия, быстренько… раздуй самовар, — крикнул обрадованный Сулейман.

— Нет, нет, не нужно. Я только что от чая. Спасибо. Не прерывайте работу.

— А мы уже кончили, — сказал Иштуган, улыбаясь.

— Боитесь, что секреты узнаю, — попробовала пошутить Ильшат, хотя ей было не до шуток.

— Пришла бы пораньше — и на твою долю хватило бы работенки. Время-то к двенадцати уже подходит, — кивнул Иштуган на часы и, заметив воспаленные веки у сестры, понял, что она плакала по дороге сюда.

— Как зять, хорош вернулся? — не без потки хвастовства спросил Сулейман-абзы. — Я сегодня ему у Матвея Яковлича дал жару. Да еще при секретаре парткома!

У Ильшат задрожали губы. Она прикрыла платком глаза. Теперь ей все стало понятно.

— Чу, дочка, что приключилось? — встревожился Сулейман, растерянно посматривая на Ильшат.

Марьям с Гульчирой кинулись к ней. Сулейман-абзы беспомощно топтался на месте. Иштуган помрачнел, а ворвавшаяся с какой-то очередной новостью Нурия при виде этой немой картины так и застыла с протянутыми вперед, испачканными углем руками, в полнейшем недоумении переводя взгляд с отца на рыдающую сестру и обратно.

— Эх! — вырвалось у Сулеймана с раскаянием. — Неужели, желая подправить бровь, вышиб глаз? Ну, прости, дочка, не сердись…

— Что ты, отец, разве я на тебя сержусь? — подняла голову Ильшат.

Чай прошел грустно, что редко случалось в доме Уразметовых. Обычно за вечерним чаем бывало шумно и весело, сыпались шутки, стоял смех.

— Так, значит, зять здорово рассердился на меня? — протянул Сулейман. — Вот тебе и на!

Ильшат повторила все, что наговорил Хасан. Услышав насчет суда, Сулейман, словно его ошпарили, вскочил с места, поднял вверх руку и, раздвинув два пальца, прокричал:

— Вот, смотри, дочка. И зятю скажи. Видишь — между двумя пальцами мясо не растет?.. Так и мы с Мотькой… Пусть не пытается стать между мной и Матвеем Яковличем. Мы — что эти два пальца!