Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

Ильшат ушла от своих в час ночи. Иштуган с Гульчирой пошли провожать ее.

— Дорогие мои, если бы вы знали, как мне тяжело, — сказала Ильшат. — От вас скрывать не стану, сегодня мы крепко поссорились с Хасаном. Как я живу? Разве у меня есть настоящее занятие в жизни? Возьмите хотя бы сегодняшний вечер. Пришла я к вам — вы тут же собрали чертежи и усадили меня чай пить. Будто у меня в жизни всего интересу что еда… А ведь когда-то и я горела… И цель в жизни была… Стремилась куда-то… Сейчас ничего этого нет. Пустота вокруг меня…

— А кто тебе мешает поступить на работу, апа? — с некоторой даже резкостью спросила Гульчира. — Будешь инженером, перестанешь стеречь кухню…

Ильшат вздохнула.

— Это сказать легко, Гульчира. Вздумаешь устраиваться на работу — многое придется поломать. Человеку, вступившему во вторую половину жизни, не так-то легко отделаться от своих привычек, сестра.

— А что говорит на это зять? — спросил Иштуган.

— Он редко со мной по-человечески разговаривает. Режет свое, — какой ты теперь инженер — вот и весь разговор. Э, да что там… Серый камень, кажется, ожил бы, услышь он, как я изливала перед Хасаном душу, а вот муж…

— Приходи к нам почаще, апа, что-нибудь придумаем сообща… — горячо сказал Иштуган, пораженный словами сестры. — Так, на ходу, дать совет трудно.

Ильшат поблагодарила Иштугана с Гульчирой, вошла в парадное. И тотчас же мысли ее привычно переключились на семью. «Не очень ли грубо разговаривал Хасан с Альбертом?»

Иштуган с Гульчирой возвращались молча. Лишь совсем уже рядом с домом Гульчира в печальной задумчивости пробормотала:

— Чудная вещь — семейная жизнь. Ты думаешь, люди живут вместе и это окрыляет их, а они… ломают друг другу крылья…

Иштуган шагал молча, глядя в темно-синее небо. Там сегодня, как и вчера, как и тысячу лет назад, холодно сверкали голубоватые звезды Большой Медведицы. Под ногами стлался никем еще не топтаный, сверкающий голубоватой белизной пышный снежный ковер. Снова шел снег.

Обжигающий мороз был разлит в воздухе. Стоило показаться на улице — мгновенно слипались обледеневшие ресницы, концы усов превращались в сосульки, шапки, воротники, шали покрывались инеем. Заиндевевшие деревья стояли будто в цвету. Еле заметные раньше телефонные и электрические провода разбухли, их словно кто нарочно толсто обмотал белым шелком, чтобы защитить от холода. Все скрипело. К середине ночи мороз входил в такую силу, что асфальт на улицах, казалось, светился голубоватым пламенем. А днем, если взглянуть с высоты, со всех сторон тянулись к небу бесчисленные дымы. Медленно, будто нехотя, стлались они над городом. На фоне багрово-красного горизонта, под косыми лучами закатного солнца, — не выдержав жестокой стужи, оно точно спряталось в радужном кольце, — неисчислимые столбы дыма окрашивались в причудливые цвета, от огненно-кумачового на горизонте до нежно-зеленого в зените. Сдавалось, над городом пронесся вихрь грозного сраженья и теперь все, что могло гореть, пылало, дымя и извергая на этот раз не жар, а сковывающий все вокруг холод.

Декабрь был на исходе. Но ночь еще побеждала день. Светлое время все убывало, ночная тьма густела. Казалось, тьма восторжествует. Но вот день начал постепенно нагонять ночь. Прошло несколько суток, и светлого времени прибавилось на минуту. Немного отдохнув, день отхватит у ночи еще минуту, потом две, три, час. Нет, победит все же день, свет.

Длинным зимними вечерами Сулейман еще и еще раз просматривал свой годовой план. Это было в самом деле интересно и вместе с тем не совсем ясно. Попробуй скажи, как ты будешь работать через шесть, семь, десять месяцев. Обычно, когда затевается разговор о будущем, старики не прочь отмахнуться: «Поживем — увидим». А тут изволь-ка отбросить эту золотую привычку и твердо, решительно сказать наперед, что тебе предстоит сделать и как будешь жить это время. И щепетильный, дорожащий своей честью Сулейман мучился: не хотел бросать свои слова на ветер.

Такие порядки пошли с тех пор, как на заводе дружно подхватили начинание Котельниковых. Теперь индивидуальные планы, месячные, квартальные и годовые, спускались не только тем рабочим, которые были заняты на поточных линиях, но и группам токарей, фрезеровщиков, строгальщиков и сверловщиков, обрабатывавших тысячи деталей, трудно поддающихся индивидуальному планированию. Значительная часть деталей проходила множество операций на различных станках. Правда, это осложняло планирование, и многие поэтому смотрели на него просто как на выдумку Гаязова и Калюкова. Зато такие опытные производственники, как Сулейман, верили в реальность индивидуального планирования.

«Теперь я загодя буду знать, какие детали закреплены за моим станком. Заготовлю инструмент, приспособления, оправочки, и весь год это будет у меня под руками, — рассуждал он, — не придется каждый раз бегать в инструменталку. Это у меня один резерв. Да к тому же прибавляется время на обдумывание, почитай, главный мой козырь».

И Сулейман занялся подсчетами по каждой детали, закрепленной за его станком. Работа кропотливая, без помощи Нурии не обойтись. У этой девчонки на все хватает времени, остальных не дождешься. В большой семье Уразметовых каждый был занят своим делом, а женщинам, кроме того, хватало и домашних забот.

— Давай, дочка, прикинем по деталям номер пять, шесть, десять… — И Сулейман на память называл номера деталей и время обработки.

Нурия быстро набрасывала данные на чистом листке бумаги и говорила отцу результат. Иногда Сулейман был явно доволен подсчетом, иногда эти подсчеты портили ему настроение. Тогда он уходил в себя, задумывался. В такие минуты Нурия спешила предложить:

— Давай, папа, пересчитаем. Я быстренько.

— А что? Ошиблась?

— Нет, не ошиблась… Но, может, вместо пятнадцати минут для детали номер шесть хватит только двенадцать.

— Ой, нет, дочка, цифры с потолка брать нельзя. У станка есть свой закон… Ладно, пока оставим эту деталь, посоветуюсь с Иштуганом. Может, приспособление какое придумаем… Давай сороковую деталь возьмем. Она у нас тоже капризная…

Вечер за вечером они просидели с Нурией целую неделю, пока Сулейман-абзы решился наконец подвести итог.

— Ну, дочка, теперь пиши, — твердо сказал он, вернувшись с работы. — Социалистическое обязательство токаря Сулеймана Уразметова на тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год. Даю слово, — диктовал он, прохаживаясь по комнате с заложенными назад руками, — индивидуальное задание тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года выполнить на сто двадцать процентов.