Михаил Стельмах - Правда и кривда

— Вот появились новые хлопоты — свой генерал.

— Да какие же это хлопоты? — улыбнулся Марк.

— Большие, — убеждено сказал старик. — Разве же это настоящий генерал в двадцать восемь лет? Ни тебе седых усов, ни шелковой бороды, ни даже живота. Вон о нем уже и французы написали, что не по правилам бил немцев. А французы — это же нация!

За столом снова засмеялись, а Гордиенко покачал главой, что-то подумал и вышел из землянки. В жилище все торжественно притихли, словно ожидая чего-то. Скоро на дворе празднично ударил колокол — раз, второй и третий раз.

— За сына? — спросил Марко.

— За тебя, — ответила тетка Христя. — За твое председательство. Мы уже знаем, что в райкоме сказали. Есть правда на свете!

— Не сошелся на безбородьках свет клином. Но цепкие они, как сорняк, — отозвался высоколобый, с упрямыми губами и резко очерченным лицом Демьян Самойленко, и в его взгляде вспыхнул нехороший огонь.

Зиновий Петрович внес в землянку самодельную, недоплетенную рафу и вручил Марку:

— На новое хозяйствование. Не забыл, для чего она?

— Для гречки?

— Точно!

— Расскажите, что оно и как оно, — попросила Ольга Бойчук, девушка с высокими грудями и рисованными бровями.

— Это Марко Трофимович расскажет. Пусть так и начинается новое председательство.

— Какое еще там председательство, — отмахнулся Марко.

— А ты не очень задавайся! — грохнул дед Евмен. — Расскажи! Кое-кто даже не знает, сколько стебель гречки содержит цветков.

— Об этом лучше всего расскажет Зиновий Петрович: он летом не вылезает из гречек.

Старый пасечник посмотрел на девушек:

— Запомните, цокотухи: каждый обычный стебель гречки имеет приблизительно триста цветочков, а на роскошном растении их бывает и шестьсот. Это мы когда-то с Марком Трофимовичем посчитали. Такой стебель вырастает из большого породистого зерна — его материнское питание дает растению и рост, и силу, и урожай. Вот я и смастерил эту рафу для отбора дородных семян. Жаль, что не приучают вас к гречкосейству.

— Как, девушки, работают ваши звенья?

— Неважно, Марко Трофимович, некому человеческое слово сказать нам, только ругать есть кому, — отозвалась Ольга Бойчук. — Даже землю не за всеми звеньями закрепили. Мою, лучше ухоженную, отдали родственникам Шавулы.

— Ты свеклу выращиваешь?

— Свеклу, как она уже надоела мне.

— Почему?

— Потому что половина ее идет на такой коньяк «три ботвы», что от него и слезы становятся мутными.

— У нас дела более или менее идут лишь в огородной бригаде, — Демьян Самойленко повернул голову в сторону Марии Трымайводы. — У нее и семян вдоволь, и парники уже зеленеют, и помидоры и огурцы рано родят. Знает женщина какое-то колдовство к овощам.

— Только никакого толку нет от этого: вся работа идет как в пропасть, — грустно сказала вдова. — На вас, Марко Трофимович, надежда.

— Лишь бы овощи были, а надежда найдется, — улыбнулся Марко. — Зиновий Петрович, у вас много гречки?

— В войну только горя много. Обижает война пчелу, обижает и гречку — нет ее в колхозном амбаре. Ну, я и наложил контрибуцию на соседей, которые сеяли гречку по огородам. Не очень, люди, ругаете меня за это?

— Что ругаем, то ругаем, потому что последнее ото рта оторвали, — отозвался дед Евмен.

— Таки последнее, — покачал главой Гордиенко. — Потому что с войной большая бедность свалилась на нас. Свалилась и отходить не хочет. Вот надо как-то сообща ломать ее, наводить порядок на земле. Жена, у тебя есть еще генеральские огурцы?

— Теперь он и сыворотку будет называть генеральской. Ешьте, люди добрые, что есть, и извиняйте. Мой трутень даже в такой день на блины не дал своей гречки…

Уже луна опустилась на край земли и потемнело село, когда Марко, простившись с людьми, украдкой потопал к колхозным парникам. В голове мужчины роились разные хозяйственные планы, надо было думать и о скороспелом рубле, а его могут дать только ранние овощи.

В долине тускло сверкнули первые рамы парников. Марко осторожно опустился возле одной, немного приподнял ее и вдохнул тепло-влажное благоухание молоденьких стеблей помидора. Стекло второй рамы было совсем темным. Марко вынул трофейный фонарь, присветил им и пораженно застыл: сотни людей смотрели на него из темного стекла негативов. Среди них он узнавал своих друзей, соседей, узнавал живых и мертвых, которые и после смерти собирали тепло солнца для людей… А ты же, человече, живой, вот и думай, и трудись, как живой…

Мертвые глаза линей тупо смотрели на Безбородько, и эта же тупость была во взгляде Мирона Шавулы.

— На кого же ты нас, Антон, бросаешь, на кого бросаешь? — охмелело варнякал кладовщик, охватив голову жирными загребущими руками. Пьяная печаль растекалась по его запущенной растительности и мучительно шевелила мелким, как лесная груша, носом.

— На кого ты нас бросаешь?

— Цыц, заголосил, как на похоронах, — вытаращился на него Тодох Мамура. По его ятаганистых челюстях извивается презрение. — Ты лучше поразмысли, подумай, как удержать нашего дорогого Антона Ивановича на посту, потому что дела идут — контора пишет. Надо, поразмыслив, всю родню, всех друзей блоком сколотить, всюду массовую работу поднять на уровень, а на собрании своих людей пристроить по закоулкам, чтобы демократия была в голосах. Как ты думаешь, Антон?

— Теперь, люди добрые, из этого шума не будет пива: время неподходящее. Надо реально думать. За ваше здоровье, — нахмуренный Безбородько с достоинством поднял рюмку, соединил ее с двумя, опрокинул и крякнул: — Огонь!

— Да этот огонь не зальет душевного огня… Неужели, Антон, все твое из телеги упало, неужели вот так и сдашься? — бьет Шавула вилкой в глаз рыбине. — Неужели так и сдашься?

— Должен, братцы, не хочу, но должен, — трагедийно поднимает растопыренные руки. — Но дело не в том, что Марко поднимется на мой пост, а в том, как его быстрее всего сковырнуть с поста. Еще не народился тот председатель, который пропредседательствует без ошибок, или недостатков, или перекручиваний, или недокручиваний. Нам, практически, надо уже сегодня ухватиться за них…

— За что же ухватиться, когда он еще не председатель? — удивился недалекий Шавула.

— За те хвосты, которые остаются в хозяйстве. За них цепляйся и вяжи мертвым узлом, — поучительно сказал Мамура. — Подумай только: чем и как теперь обсеется Марко? Вот и хватайся сразу же за срыв посевной. Труби и пиши во все инстанции, борись за правду!

Последние слова немного развеселили Шавулу, потому что очень уж не шло слово «правда» Тодоху Мамуре. Но, смотри, произносит его и морду не кривит. Совсем опаскудился человек. Кладовщик хотел чем-то подколоть Мамуру, но тут заговорил Безбородько: