Михаил Алексеев - Наследники

Петенька в достаточной мере обладал здравым смыслом и сравнительно легко пришел к заключению, что раз так, то нужно служить, поменьше мудрствуя и почаще вспоминая об известной статье конституции, которая в равной степени касается всех: и тех, у кого в кармане лежит аттестат зрелости, и тех, у кого нет такого аттестата. Помимо того, он не мог не подчиниться гипнотизирующей силе момента, когда его маленькую, ладную фигурку облекли в новую, пахнущую нафталином форму, не мог, конечно, забыть тех минут, когда он чуть дрожащим голосом читал перед строем солдат слова присяги. Да и по своему характеру Петенька, в общем-то, парень покладистый, не то что его дружок Селиван Громоздкин. К тому же он был еще очень молод и знал, что, как бы ни было тяжело у него на сердце, пройдет какое-то время, и все угомонится, успокоится. О таких людях, как Петенька Рябов, говорят: «Звезд с неба не хватает». В армию он пришел просто служить, а не совершать героические подвиги, о которых бредил его приятель. Вот почему, к удивлению своих товарищей, Петенька раньше их и совсем естественно вошел в русло армейской жизни и уже успел получить две благодарности от старшины, от того самого старшины Добудьки, которого когда-то в глубине души ставил ниже себя. И поощрениями своими Петенька теперь несказанно гордился.

— Чего доброго, тебя еще командиром над нами поставят, — не без зависти сказал ему Громоздкин.

— А ты как думал? Обязательно поставят! — охотно подтвердил Петенька. — Будете у меня с Сычом ходить по струнке. Я вас вымуштрую!

Не знал Петенька, что слова его окажутся пророческими: переменчивая армейская судьба уже готовила для него нечто такое, о чем он никогда всерьез и не думал.

Рота, в которой служили Громоздкин, Сыч, Рябов и Агафонов, вышла на первые учебные стрельбы из карабина.

Упражнение номер один было легким до чрезвычайности: следовало поразить тремя пулями неподвижную «грудную» мишень на щите размером 0,75×0,75 с расстояния ста метров. Однако задача осложнялась тем, что начиналась уже полярная ночь и видимость была неважной. Может быть, еще и поэтому к стрельбам готовились как к большому событию. Старшина Добудько, вернувшийся из карантина к исполнению своих прямых служебных обязанностей, расхаживал по казарме важный и торжественно строгий. Он подходил вместе с помкомвзводами и отделенными командирами к пирамидам и придирчиво осматривал оружие. Сержанты, наверное, уже в сотый раз объясняли солдатам условие стрельб. А лейтенант Ершов так и не уходил к себе в офицерское общежитие — ночевал накануне стрельб в казарме, за что получил выговор от своего «опекуна» Добудьки.

— Неправильно ты поступаешь, Андрюша. Это уж точно! — сердито ворчал старшина, когда они остались вдвоем в ротной канцелярии. — Надо больше доверять сержантам. А ты норовишь все сам зробыть за них… Ну що ты торчишь день и ночь в казарме? Думаешь, без тебя не управимось? У тебя есть помкомвзвода, отделенные. Дай им указание, а сам отдыхай или самообразованием занимайся… Нет, женить тебя треба, Андрюха. Это уж точно! Тогда хучь жинка тебя дома будет придерживать. Завтра же схожу до Ольги… От побачишь!

В комнате политпросветработы, пестрой и нарядной от множества портретов, плакатов, лозунгов и различного рода диаграмм, уже висела свежая стенгазета, целиком посвященная предстоящим стрельбам. Казалось, этого было вполне достаточно.

Однако майор Шелушенков, как всегда деловитый, провел накануне стрельб инструктивное занятие со взводными агитаторами, после чего они должны были прямо в поле, в условиях, максимально, так сказать, приближенных к боевой обстановке, призывать солдат, чтобы те стреляли только на «отлично». Шелушенкова нисколько не смущало то обстоятельство, что во время этих весьма непродолжительных стрельб агитаторам не представится такая возможность, потому что они сами солдаты и будут делать то же, что и все, то есть стрелять по мишеням. Но пропагандист был убежден, что так оно и должно быть, потому что так было всегда, и что заведено это не им, Шелушенковым, что стрельбы есть стрельбы, а «политическое мероприятие вокруг них» есть политическое мероприятие, и что никто не посмеет упрекнуть его в бездеятельности даже в том случае, если стрельбы пройдут плохо: ведь все, что зависело от него, он сделал.

Он так и сказал лейтенанту Ершову, который осторожно намекнул майору, что едва ли есть необходимость назначать беседчиков на время стрельб — ведь беседы уже проводились.

— Ваше дело, лейтенант, руководить стрельбой. А насчет политического обеспечения можете не беспокоиться. Предоставьте это мне.

— Да… Но, товарищ майор, солдатам будет не до бесед. Для этого у них в самом деле нет ни одной минуты…

— Я просил бы вас не вмешиваться, — повторил Шелушенков тверже. — Вы забываетесь, лейтенант!

— Простите. — И Ершов замолчал.

Утром полковник Лелюх, замполит Климов, пропагандист полка майор Шелушенков, командир третьей роты и командиры взводов прибыли на стрельбище. Ночью выпал снег, и десятка два солдат под руководством старшины Добудьки расчищали огневой рубеж и траншеи для показчиков мишеней.

Вскоре прибыли и сами стрелки.

Петенька Рябов был назначен показчиком и уже сидел в траншее, поглядывая оттуда, как сурок из своей норы, настороженно навострив уши, готовый в любую секунду юркнуть за насыпь, над которой возвышались шесть озябших, побуревших от мороза «грудных» мрачных фигур, выставленных под пули. Далеко слева, еле видимая, маячила пирамида, похожая на землемерную вышку. На ней стоял солдат. Временами там что-то ослепительно блестело. Вот с исходного рубежа к огневому подошла первая смена — шестеро солдат из взвода лейтенанта Ершова, среди которых был и Селиван Громоздкин. Селиван должен был стрелять в третью слева мишень. Сообразив это, Рябов попросил у старшего по укрытию разрешения контролировать именно эту мишень.

Вдруг то, что блестело на вышке, сверкнуло еще ярче, и над снежной равниной, дрожа, поплыл, будоража людей, медноголосый зов трубы: «Попади, попади, попади!»

До Рябова донесся голос Добудьки, докладывавшего ротному командиру:

— Товарищ старший лейтенант, смене выдано восемнадцать патронов!

И чуть позже — голос ротного:

— Смена, выдвинуться на огневой рубеж!

Петенька нырнул в траншею и почувствовал, что ему жарко. Потом, набравшись храбрости, он выглянул из-за насыпи и на миг увидел широкое, темно-красное в сумерках лицо Громоздкина, решительно двинувшегося прямо на него, Петеньку.

Селиван лег, долго ворочался, ища лучшее положение телу — ему все что-то мешало. Но вот наконец он замер и плавно потянул на себя спусковой крючок. И в это время прямо у его уха грянул чужой оглушительный выстрел, и перед заслезившимися вдруг глазами Громоздкина все волнообразно качнулось. Он отвел палец от крючка, шумно выдохнув из расширившихся легких долго сдерживаемый воздух. Грудь его поднималась и опускалась, а с нею вместе поднималось и опускалось плечо, к которому он крепко, до боли, прижимал приклад карабина. Селивану хотелось во что бы то ни стало найти ускользающую мертвую точку, чтобы можно было мгновенно спустить курок, но найти эту точку все не удавалось, и никак нельзя было ни сосредоточиться, ни успокоиться, потому что слева и справа от него гремели выстрелы. Чувствуя, что он задержался бесконечно долго, Громоздкин резко потянул окоченевшим пальцем за крючок. Грохнул выстрел. Это ободрило Селивана, и следующие выстрелы раздались сразу же, один за другим. К удивлению Громоздкина, он отстрелялся первым, и ему еще минуты три пришлось лежать, пока не отстрелялись его товарищи.